Однако, увидев, что Арина и ее сын из окна наблюдают за ним, он резко вздохнул и расправил плечи. Он такой, этот Бобров. Пусть видят, что он уходит с высоко поднятой головой.
– Пора начинать новую жизнь, – пробормотал он.
Да, ему было пятьдесят два года, но, хотя волосы у него были седые, голубые глаза оставались ясными, и, в отличие от отца и деда в этом возрасте, он почти не прибавил в весе. Он мог утратить поместье, но у него еще было будущее.
Однако кто знает, каким оно будет? Последние три месяца вряд ли были многообещающими. Собравшаяся наконец Дума оказалась ни к чему не пригодна. Приехав в Петербург, он обнаружил, что все там перессорились. Крестьянские депутаты едва ли имели представление, чем заниматься. Некоторые из них напивались и устраивали драки в трактирах. Одного арестовали за кражу свиньи. Но как ни комичны были выходки некоторых думцев, поведение его собственной партии, либеральных кадетов, потрясло его еще больше. Выдвинув предложение оптовой раздачи крестьянам земли, каковое царь отказался рассматривать, они ни в чем не хотели сотрудничать с правительством. Хуже того, в то время как террористы продолжали свои насильственные действия по всей России, кадеты отказывались даже осудить подобные акты, пока правительство не уступит их собственным требованиям.
– Я кадет, – жаловался он Суворину по возвращении в Москву. – Но ведь гибнут тысячи людей. Как это понимать? Мы, либералы, должны нести ответственность за их гибель.
Суворин, однако, был философом.
– Вы забываете, мой друг, что это Россия, – сказал он. – На протяжении всей нашей истории мы знали только две политические формы: самодержавие и восстание. Компромисс – это детище демократии и парламента, все это ново для нас. Мы думаем, что хотим демократии, но на самом деле не понимаем сути ее. На это потребуется время.
За несколько дней до настоящего момента, позаседав всего два месяца, Первая дума была распущена, и в том же году ожидались выборы во Вторую. Николай слышал, однако, что социалистические партии, вероятно, примут участие и в них. И бог знает, станет ли от этого лучше или хуже. Будущее действительно выглядело неопределенным.
Пора было уезжать. Да, эти коробки на чердаке, надо снести их вниз. Если вскорости поехать, то к ночи они будут во Владимире. Николай повернул было к крыльцу, однако именно в этот момент заметил фигуру, поднимавшуюся по склону навстречу ему, и с удивлением узнал в ней Бориса Романова.
Он не ожидал его увидеть. Когда накануне Николай спустился в деревню, чтобы попрощаться с крестьянами, он был осведомлен, что Борис избегает его. Николай давно понял, что Борис затаил какую-то обиду на семью Бобровых. «Остерегайся этого человека, – однажды предупредил его отец. – У меня с ним были проблемы». Но отец так и не сказал, какие именно. Однако, со своей стороны, Николай ничего не имел против Бориса. Он с усмешкой вспомнил, как однажды, когда все были молоды, он сам подстрекал Бориса к революции. «А теперь, – подумал Николай, – когда я, будучи кадетом, пекусь о том, чтобы крестьянам досталось побольше земли, то он действительно должен быть моим другом». Может быть, все-таки глава семьи Романовых отмяк и поднялся на холм, чтобы попрощаться?
Николай пошел ему навстречу.
Они остановились в нескольких шагах друг от друга, и Николай дружески кивнул крестьянину. Николай давно уже не видел Романова так близко. Тот тоже поседел, но выглядел крепким и здоровым. Контраст между ними говорил сам за себя: типичный дворянин европейского вида – соломенное канотье, летний льняной пыльник, жилет, часы с брелоком – и типичный русский крестьянин, настоящий мужик, в свободных штанах, лаптях, кумачовой рубахе с широким поясом, неизменном со времен Киевской Руси. Две культуры, два человека, называющие себя русскими, но не имеющие ничего общего, кроме земли, языка и церкви, которую ни тот ни другой не удостаивали своим вниманием. И вот теперь, прожив бок о бок несколько столетий, эти поколения прощались.
– Значит, уезжаете.
Дюжий крестьянин стоял с опущенными руками – широкое лицо, на котором трудно было прочесть какое-либо выражение, сощуренные до щелочек глаза.
– Как видите, Борис Тимофеевич, – вежливо ответил дворянин.
С минуту Борис молча переводил взгляд с нагруженных скарбом телег на фасад дома, откуда смотрели в окно Арина и Ваня, затем задумчиво кивнул:
– Давным-давно надо было вас выкурить.
Это было сказано как нечто само собой разумеющееся, с застарелой, глухой ненавистью. Случаи вандализма и поджогов, в результате чего в последние годы многие помещики были вынуждены продавать свои земли крестьянам, были широко известны – это и называлось «выкуриванием». Николай вспомнил прошлогодний пожар в своем лесу и пристально посмотрел на Бориса.
– Но теперь земля-то суворинская, а не наша, – с горечью добавил Борис.
– Кадеты за то, чтобы земля была роздана крестьянам. Здесь есть государственные земли, от них вам будет гораздо больше пользы, чем от моих бедных лесов, – пояснил Николай.
Но Борис не обратил внимания на эти слова. Казалось, он думает о своем.
– Революция-то не закончилась, – тихо сказал он. – Скоро вся землица будет наша.
– Возможно. – Николаю начинала надоедать грубость этого угрюмого крестьянина. – Мне пора, – раздраженно сказал он.
– Ну да. – Борис позволил себе мрачно усмехнуться. – Бобровы наконец уезжают. Итак, прощайте, Николай Михайлович. – И он сделал шаг вперед, как будто все же решил попрощаться по-дружески.
Николай протянул руку, но в ответ Борис лишь поморщился и плюнул ему в лицо.
Такого в жизни Николая еще не случалось. Это было хуже, оскорбительнее, сильнее любого удара. Он отшатнулся, а мужик прошипел ему:
– Скатертью дорога, Бобров, будь ты проклят! И не возвращайся, коли жизнь дорога.
Затем он повернулся и зашагал прочь.
Николай был так ошарашен и возмущен, что на секунду или две выпал из реальности. Затем у него мелькнула мысль ударить уходящего крестьянина или арестовать его. Однако его остановила какая-то гадливость и сознание бессмысленности подобных действий. Он оглянулся на дом и увидел, что Арина и мальчик смотрят на него. Крестьяне у телег тоже бесстрастно наблюдали за ним. Неужели и они вот так же ненавидят его?
– Поехали! – крикнул он со всем достоинством, на какое был способен. А через несколько минут уже сидел рядом с возницей на первой телеге, которая со скрипом покатилась вниз по склону. Все еще красный, дрожащий от возбуждения и бессильной ярости, он едва оглянулся, когда они тронулись с места, и только на полпути к монастырю он вспомнил, что оставил на чердаке несколько коробок. Теперь уже не важно, пожал он плечами. Пусть там и останутся. Все было кончено.
Бобровы покинули свое родовое имение.
1907
Дмитрию Суворину в его двенадцать лет мир казался чудесным местом. И все же оставались вещи, которых он не понимал.
