– Значит, в России революция невозможна?
– Согласно классическому марксизму – нет. Но, как я уже сказал, есть две точки зрения. Другая, которую даже сам Маркс признавал возможной, заключается в следующем. Вот, сами подумайте, Николай. Что, если Россия – особый, уникальный случай? Прогнившее самодержавие, слабое дворянство, полностью зависимое от царя и не имеющее собственной экономической власти, мелкий, едва развитый средний класс и крестьянство, традиционно объединенное в общины. То есть шаткий, устаревший режим – ничего общего с Англией или Германией. Так что в России может внезапно случиться революция, которая сразу же приведет к какой-нибудь примитивной форме социализма. Никто точно этого не знает.
Николай слушал его как зачарованный.
– А вы сами как считаете? – спросил он.
Попов пожал плечами:
– Как вам известно, я не верю в крестьян. Я считаю, что, согласно учению Маркса, Россия должна сначала пройти через буржуазно-капиталистический строй. Только после этого может последовать пролетарская революция.
– Значит, вы полагаете, что здесь революции не будет?
– Я уверен, что нет.
Все это время Ульянов молчал, хотя раз или два, когда Попов говорил о Марксе, адвокат согласно кивал. Однако теперь он заговорил – очень тихим голосом:
– Марксизм, безусловно, прав. Но мы должны помнить, что Маркс тоже был революционером, а революция – это дело не только теоретическое, но и практическое. – Он глянул на Попова. – Россия, конечно, отсталая страна, но промышленность сейчас развивается очень быстро. Класс пролетариата растет. Основные марксистские условия для революции могут сложиться в России и при нашей жизни. И тогда – что архиважно – пролетариат будет нуждаться в знаниях и руководстве. Ему в центре понадобятся обученные кадры профессионалов, иначе ничего не получится.
Это было сказано тихо, но уверенно. Николаю стало совершенно ясно: этот адвокат, высказав свое взвешенное мнение, абсолютно уверен, что оно неоспоримо.
Николай внимательно рассматривал Ульянова. Вот они, кадры революции, – вожди или новые люди, как они с Поповым называли себя много лет назад. И вдруг, вспомнив споры с собственным отцом в те дни, он спросил этого странного вида молодого человека:
– Скажите, а могут ли ваши кадры применять какое-либо насилие для содействия революции?
Адвокат задумчиво погладил бородку:
– Я бы сказал, что да.
– Включая террор?
– Если это на пользу дела, – спокойно ответил Ульянов, – то почему бы и нет?
– Я просто поинтересовался, – сказал Николай.
После этого разговор перешел на другие темы. Николай попытался еще хоть что-то разузнать о том, чем занят Попов, но безуспешно, а затем Ульянов объявил, что устал и собирается удалиться в свой вагон.
Однако как раз перед тем, как они расстались, случился короткий разговор, который почему-то потом постоянно всплывал в памяти Николая. Они обсуждали голод в стране, и он рассказал им о письме своего отца.
– Совершенно верно, – сказал ему Попов. – В центральных губерниях дела обстоят ужасно.
И тут заговорил Ульянов.
– Это большая ошибка, – заметил он.
– В чем именно? – спросил Николай.
– В том, чтобы пытаться исправить ситуацию с голодом. Мы ничего не должны делать, чтобы помочь крестьянам. Пусть они голодают. Чем хуже обстоят дела, тем слабее царское правительство.
Это было сказано совершенно спокойно, без тени раздражения или злобы – бесстрастным, будничным голосом.
– Он уже неделю это твердит, – засмеялся Попов.
– Я прав, – ответил адвокат тем же тоном. И Николаю пришло в голову, что именно отсутствие эмоций могло бы сделать этого занятного чуваша довольно опасной личностью.
Расстались по-дружески. Николай подумал, что, возможно, никогда больше не увидит ни того ни другого. И он, конечно, не мог себе представить, что этот лысеющий адвокат с маленькой рыжеватой бородкой, от которого то ли веяло, то ли не веяло чем-то опасным, когда-нибудь станет во главе революции.
Любимое занятие тех, кто изучает русскую историю, – выбирать, в соответствии со своими собственными представлениями, определенный год, с которого якобы и начался – и, возможно, был неизбежен – русский революционный процесс. «Вот когда все действительно началось», – скажет такой историк-любитель.
Однако для Николая Боброва в этом смысле оказался важен даже не год, а один-единственный день, когда имела место маленькая домашняя сцена, свидетелем которой был только он сам. И хотя впоследствии он участвовал во многих знаковых событиях, происходивших на сцене мировой истории, именно к этому маленькому и никому, кроме него, не известному эпизоду он всегда мысленно возвращался и говорил: «Это был день, когда началась революция».
Это произошло примерно через пять месяцев после разговора в поезде.
Если Николай и задавался вопросом, не преувеличивает ли его отец Михаил Бобров трудности в Русском, то это подозрение умерло в тот же день, когда он туда приехал.
Положение было отчаянным. Урожай 1890-х годов был скуден не только в Русском, но и в другом имении Бобровых, в Рязанской губернии. Поэтому в 1891 году Михаил Бобров и его товарищи по земству пытались спасти положение, призывая крестьян сеять разные культуры. «Картофель про запас, – говорил старший Бобров. – Даже если зерновые не дадут урожая, будет что поесть».
Но все пошло наперекосяк. Весь урожай картофеля сгнил, все остальные посевы также погибли. Ничего подобного не было со времен ужасного 1839 года, и к осени стало ясно, что наступит голод.
Как вскоре осознал Николай, для его отца голод был также и личным кризисом. Хотя Михаилу Боброву было уже за семьдесят и он был не в самом лучшем здравии, он с чуть ли не безрассудным пылом принялся исправлять сложившуюся ситуацию.
– Дело в том, – признался он, – что я, как земский дворянин, чувствую на себе в эти дни двойную ношу.
Николай прекрасно понимал, что имеет в виду его отец. С тех пор как царь-реформатор Александр Второй учредил земства, власть постоянно манипулировала с их составом. Иногда нынешний царь просто отказывался утвердить этот выборный орган местного самоуправления, если в него входили избранные народом представители, чья лояльность вызывала подозрения. Но кризис наступил в 1890 году, когда царь просто решил изменить правила голосования – настолько радикально, что электорат часто сокращался более чем наполовину, а дворяне составляли подавляющее большинство членов в земских управах. Нововведения были постыдными и являлись не чем иным, как пощечиной простым русским крестьянам, и для Николая было очевидно, что его либерально настроенный отец серьезно озадачен на сей счет. «Мы, дворяне, действительно должны проявить себя, – неоднократно повторял он. – Иначе на что мы годимся?» В результате Михаил Бобров работал чуть ли не до потери пульса; трагедия заключалась в том, что он мало чего добился.
