До сих пор, слава богу, в России было тихо.
Так же тихо, как и теперь. Сразу же после убийства отца революционерами-террористами новый царь Александр III повел себя решительно. Активисты преступной «Народной воли» были арестованы и казнены; старый добрый реакционер, граф Дмитрий Толстой был возвращен на пост министра внутренних дел и вскоре организовал особую полицейскую службу, состоявшую из не менее чем ста тысяч жандармов. Царским указом в большей части Российской империи временно было введено военное положение. Оно действовало уже десять лет – но, как любил говорить Николай: «Когда в России наши правители делают что-то хорошее, то заявляют, что это навсегда, а потом отменяют. А когда они делают что-то плохое, то заявляют, что это временно, но получается – навсегда!»
Существовали цензура и внутренние паспорта; в университетах были запрещены все студенческие организации; в сельской местности были назначены новые чиновники, называемые земскими начальниками, чтобы вершить государственное правосудие над крестьянами без помощи независимых судов. И самое совершенное выражение официальной позиции дал обер-прокурор Святейшего синода, который, отвечая на вопрос о роли правительства в образовании, ответил: «Чтобы люди ничего не выдумывали».
Это было полицейское государство. И все же, размышлял Николай, может, это и к лучшему. По крайней мере, был порядок. Правда, случилось несколько забастовок; правда, на юге прошли еврейские погромы. Этого нельзя было одобрить. Но бомб больше не было. И при виде зимнего города ему вдруг пришла в голову мысль, заставившая его улыбнуться.
Ведь последние десять лет, подумал он, Российская империя словно лежит под снегом. Да, именно так оно и было. Зима была суровой. Ничего не могло вырасти, все оцепенело под снежными завалами. Можно было сетовать на этот огромный русский застой, но снег ведь защищал землю – под ним прятались от воющих ветров нежные семена жизни. Под огромным снежным покровом царского правления Россия могла постепенно подготовиться к своему новому, совсем иному будущему в современном мире. «И когда придет время, – размышлял Николай, – наша русская весна будет прекрасна». Эта мысль пришлась ему по душе.
Теперь сани пересекали замерзшую Неву. Впереди на набережной стоял Зимний дворец, слева в бледном свете поблескивал тонкий шпиль Петропавловского собора. Посреди льда стояло замечательное сооружение – деревянные леса высотой более семи саженей и обледенелый спуск с них. Это было одно из любимых зимних развлечений города – ледяная гора, как называлась огромная катальная горка. Николай увидел, как две пары на крошечных санках с радостными криками скользят вниз, и улыбнулся: полицейское это государство или нет, но жизнь в Российской столице была не так уж и плоха.
Через несколько минут его сани были уже на берегу, миновали дворец и свернули на широкий красивый Невский проспект. И тут Николай снова улыбнулся.
Невский в эту пору с любовью называли «улицей толерантности». Там чуть ли не бок о бок стояли церкви голландских кальвинистов, немецких лютеран, римско-католическая и армянская, а также, конечно, православные, и не одна. Рядом с проспектом располагались знаменитые концертные залы и театры, а также фешенебельный английский клуб. На Невском же была лавка кондитера, поставлявшего свою продукцию царской семье, – здесь можно было купить такой же шоколад, какой, скорее всего, подавали в Зимнем дворце.
Николай уже почти десять лет жил в Санкт-Петербурге. Не бог весть как богат, но благодаря синекуре в одном из министерств, где он появлялся только раз в неделю, его доходов хватало на жизнь. Он состоял членом яхт-клуба, где был превосходный французский шеф-повар. Часто он брал жену с собой в один из столичных оперных театров, где теперь можно было услышать не только шедевры европейских композиторов, но и новые отечественные оперы Чайковского, Мусоргского, Бородина, Римского-Корсакова – этих русских гениев, ставших вдруг известными всему миру в последние десятилетия. Или можно было отправиться в тот же Мариинский театр, чтобы посмотреть лучшие в мире балетные спектакли. Летом семья Николая переезжала в уютный летний домик, который они снимали всего в нескольких милях отсюда, на берегу Финского залива. А раз в год он покупал жене подарок от ювелира Фаберже – ведь наряду со сказочными пасхальными яйцами, которые этот мастер изготовлял для царской семьи, в его магазине были сотни очаровательных вещиц для более скромных кошельков, таких как у Николая Боброва.
И в самом деле, в Петербурге в 1891 году у такого либерально настроенного человека, как Бобров, было мало видимых причин для беспокойства о будущем.
Но письмо отца его встревожило.
Прошлый год по всей России был неурожайным. В Санкт-Петербурге перебоев со снабжением не было, но из центральных губерний поступали сообщения о нехватке продовольствия в сельской местности. «Впрочем, вам не о чем беспокоиться, – заверил его один приятель из соответствующего министерства. – Мы организуем помощь. У нас все под контролем».
Поэтому Николай очень удивился, когда на прошлой неделе получил письмо от отца.
Откровенно говоря, мой дорогой мальчик, положение в здешних деревнях отчаянное и становится все хуже. Мы делаем все, что в наших силах, но мое здоровье уже не такое, как прежде, и я с трудом справляюсь. Если сможешь, ради всего святого, приезжай.
И Николай с чувством вины осознал, что прошло почти два года с тех пор, как он в последний раз виделся с родителями. Николай Бобров был уверен, что отец преувеличивает проблемы, но все же в этот серый декабрьский день он с некоторой настороженностью отправился в Русское.
Шипение пара, череда выхлопов, похожих на барабанную дробь, свисток – и поезд двинулся через пригороды к заснеженным пустым пространствам, открывающимся за ними.
Экспресс Санкт-Петербург – Москва. Роскошь его великолепно отделанных деревянными панелями и обитых дорогими тканями вагонов не имела аналогов в мире железных дорог – здесь можно было со всем комфортом и спать, и принимать еду. Или просто уютно сидеть, слушая тихое сипение самовара с кипятком в каждом вагоне, и смотреть, как поезд мчится по бесконечной равнине.
Для Николая железная дорога означала будущее. Царское правительство, возможно, и было реакционным, но именно в этом году оно начало грандиозное и смелое предприятие: строительство железной дороги, которая в конечном счете должна была протянуться от Москвы через огромный Евразийский материк до тихоокеанского порта Владивосток, находящегося более чем в девяти тысячах верст отсюда. Транссибирская магистраль. Ничего подобного в мире не было.
Это была новая Россия, ее будущее. Русский крестьянин – мужик в своей избе – мог быть бедным и невежественным, все еще пребывающим во тьме минувших времен, покоренные народы азиатских пустынь могли все еще жить в мире Чингисхана и Тамерлана, но по поверхности этой огромной, едва ли не полудикой империи уже прокладывал стальные рельсы современный мир. В низинах и горах на юге, у границы с Монголией, добывался каменный уголь, в недрах суровой Восточной Сибири было золото. Германский и французский капитал вливался в страну, финансируя грандиозные правительственные проекты, в империи только начинали приступать к использованию ее неисчерпаемых ресурсов.
