Но теперь, когда Петр был вынужден жить в доме Саввы, к детскому страху, который он продолжал испытывать перед дедом, добавилось другое – трепет.
Савву Суворина трудно было назвать простым смертным – он был чем-то бо́льшим. Он как бы исполнял некий промысел – свой и Божий, – неизменный, суровый и беспощадный. Ему было восемьдесят два года, и он держался так же прямо, как и в тридцать лет. Он всюду ходил пешком. Федосеевская староверческая община, к которой он принадлежал, была распущена властями в 1850-х годах, и он, как и многие другие купцы, счел необходимым хотя бы формально присоединиться к православной церкви. Но в душе и привычках старик оставался старообрядцем и по-прежнему ел из отдельной деревянной миски маленькой кедровой ложкой с вырезанным на ней крестом. Роспуск феодосеевцев также снял все последние ограничения, с которыми сталкивалась община на предприятиях Суворина. Теперь они всецело принадлежали Савве и его семье. И владения эти были огромными.
Петр хорошо знал, что в Москве Суворину принадлежали красильная фабрика у реки, текстильный завод, клеевая и крахмальная фабрики, а также маленькое печатное производство, организованное его братом Владимиром. Но до сих пор он по-настоящему не понимал, что же произошло в Русском.
Русское никогда красотой не отличалось, но теперь выглядело отвратительно. На крутом, спускавшемся к реке склоне теснились жалкие домишки, огороженные покосившимися заборами, – казалось, все это вот-вот рухнет в воду, как будто вывезенная из города куча мусора. Громадная с кирпичными стенами и рядами слепых окон хлопчатобумажная фабрика нависала над церковкой, а ее извергающая клубы дыма восьмиугольная труба напоминала древнюю сторожевую башню у городских ворот. Суконный завод был размерами едва ли меньше, а в длинных, похожих на амбары строениях располагалась льняная фабрика. Туда стекались люди со всей округи, и всем заправлял старый Савва Суворин.
Сильная и непреклонная воля, создавшая это место, внушала ужас. «И ведь я – ее часть, – с горечью думал Петр, – я плоть от этой плоти. Огромная квадратная голова, тлеющие угли глаз, тяжелые брови и могучий бесформенный нос. Неужели эти носищи будут передаваться по нашей линии из рода в род?» Отцовский нос был большим, его собственный – крупным, но Савва… Сама история должна была остановиться и замереть перед ним, как скульптор перед огромной гранитной глыбой. Господи, – подумалось Петру, – ведь наверняка кто-то из его диких предков, явившихся из волжских земель, древних купцов, был в точности таким, как дед. И это правда, именно таков был Савва Суворин.
Поначалу здешняя жизнь не слишком тяготила Петра. Старики жили в простом каменном доме, по площади занимавшем разве что десятую часть большого московского дома. Громоздкая полированная мебель смотрелась солидно, но допотопно. Чего же хотят от него, Петра? Когда Савва брал его с собой на обход фабрик, то хранил молчание относительно своих видов на внука, и по прошествии нескольких недель Петр решил, что надоел старику и что скоро его отправят обратно в Москву.
Однако вскоре после Рождества ему был нанесен ошеломляющий удар, и не кем-нибудь, а бабушкой.
– Мы решили, что тебе следует начать работать на льняной фабрике, – спокойно объявила она. – Кстати, так и деревню узнаешь получше.
Лицо Марии Сувориной и в старости оставалось совершенно круглым – нос, пожалуй, еще более заострился, рот с поджатыми губами никогда не улыбался, а за узкими щелями век скрывалась все та же пара жестких серых глаз. Огромное богатство ничуть не смягчило ее взгляда. Как и у большинства простых русских женщин, ее волосы, теперь уже седые, были разделены на прямой пробор, туго стянуты и уложены на затылке кичкой. Единственной роскошью, которую она себе позволяла, были платья дорогой шелковой парчи, колыхавшиеся над землей на манер колоколов. Голову она любила покрывать большой шалью, которая ниспадала на плечи и была заколота булавкой под подбородком, так что бабушка в точности походила на расписную матрешку, – и этот уютный вид был в полном противоречии с ее жесткой натурой.
– Но я же совершенно не гожусь, – запротестовал он.
– Сгодишься, – невозмутимо ответила она.
– А как же университет?
– Забудь, – спокойно сказала она. И затем добавила, словно желая усовестить внука: – Деду уж лет-то сколько, что ж ему, так за всех лямку и тянуть?
И вот теперь, в это холодное, сырое весеннее утро, когда над крышами домов кружили скворцы, Петр понял, что дальше так продолжаться не может.
Он пытался хоть как-то заинтересоваться новыми своими обязанностями, найти хоть какую-то пищу для воображения. Когда Савва говорил ему: «Гражданска-то война в Америке как нам с хлопком подсуропила» – или в другой раз: «Ну, хлопок теперь у азиятов брать станем», – Петр представлял себе далекие корабли, плывущие из Нового Света, или караваны верблюдов, пересекающие пустыню… Разве суворинские предприятия не становились при этом частью какого-то большого, захватывающего приключения? Но каждый день вид этих мрачных труб, этих бесконечных рядов ткацких станков, да и сама эта однообразная монотонная работа вызывали в его душе одну и ту же мысль: Русское – все равно что тюрьма.
В то утро они занимались тем, что он ненавидел больше всего: осматривали жилые помещения рабочих.
Не так уж плоха была жизнь в деревнях, где выращивали лен и где в каждой избе крестьяне сами ткали себе льняное полотно. А жилые помещения в Русском были совершенно другими. Там в три длинных ряда стояли для рабочих деревянные дома, которые были бы вполне приличны, кабы в каждый дом не набилось от трех до пяти семей. «Мы одна семья, – обычно твердил Савва этим людям, продвигаясь среди них, как мрачный ветхозаветный патриарх. – Вместе нам и жить».
А еще там были общежития в бараках. Почему же у Петра упало сердце, когда они с дедом вошли в один из них?
Нет, вовсе не помещение было тому причиной. Оно было безупречно чистым, светлым, просторным и хорошо протопленным. Стены были выкрашены в белый цвет, деревянные столбы по центру разделяли пространство на две половины, каждая из которых была занята кроватями. Кровати представляли собой деревянные нары, разделенные посередке низкой перегородкой на два спальных места, достаточных для узких матрасов и мелких причиндалов. На обеих сторонах общежития размещалось по тридцать человек. Под каждой кроватью стоял деревянный ящик, который можно было запереть, а под деревянным потолком были устроены вешалки для верхней одежды. Мужчины спали в одном общежитии, женщины – в другом. Все было хорошо продумано.
И угнетало не само это место, а люди – и Петр это прекрасно почувствовал.
Рабочего класса как такового за пределами Москвы и Санкт-Петербурга еще не было – да и там его было мало. Обитатели общежитий в основном делились на две категории. Одна – дети крестьянских семей из дальних деревень, они периодически навещали свои семьи, чтобы поделиться скромным жалованьем. Другая – крестьяне, получившие свободу при отмене крепостного права, но оставшиеся без земли и дома, абсолютно брошенные на произвол судьбы. Эти несчастные существа съеживались при виде проходящих мимо господ.
