К наступлению весенней распутицы Борис решил, что дальше так продолжаться не может. И именно поэтому в то самое утро он решительно объявил во всеуслышание, что отделяется от родительского дома.
У него было несколько друзей, которые недавно так и поступили. «Сперва, конечно, трудненько, – предупреждали они его. – Но потом все проще. И куда как хорошо, не приходится ссориться со стариками».
Он был уверен, что это хорошая идея.
На самом деле он бы отделился от семьи и раньше, если бы не его сестра Наталья. Что же с ней будет? Что ждет в семье эту ерепенистую пятнадцатилетнюю девочку с надутыми губами? «Они ее сломают, – сокрушенно говорил он жене. – Они ее в гроб загонят, чтобы загладить свою вину перед нами». Он предлагал взять Наталью в их дом, но жена была против. Наталья тоже была непреклонна. «Иди, Борис, – сказала она ему. – Обо мне не беспокойся». А когда он спросил, как же она там сдюжит, Наталья ответила: «Со мной все будет в порядке, вот увидишь. – И усмехнулась. – Есть у меня одна задумка».
«Интересно какая?» – подумал он тогда.
Спустя какой-то час Тимофей Романов, с довольно бледным видом, стоял и смотрел в открытое поле. Рядом с ним стоял человек, который теперь должен был решить его судьбу.
К деревенскому старосте, маленькому седобородому мужичку с трубным голосом и решительными манерами, Тимофей почтительно обращался по старинке, то бишь по отчеству, именуя его Ильичом.
Не поднимая глаз на старосту, Тимофей нервно объяснил ситуацию, а закончив, не в силах ждать, резко повернулся к нему и спросил:
– Ну что, Ильич, я разорен?
Что бы в ответ ни прозвучало, он знал, что это будет приговор, который уже не оспорить.
Тимофей Романов был свободен, хотя на самом деле – нет. В этом он походил на большинство бывших крепостных в России. Ибо, отдав крепостным землю, царские советники столкнулись с еще одной сложнейшей проблемой: а что, если эти крестьяне, уже не принадлежащие своим господам, начнут бродить где попало и делать, что им вздумается? И как их контролировать? Где гарантии, что они буду обрабатывать землю и платить налоги? Свобода – это прекрасно, но нельзя же допустить хаоса. И вот, не мудрствуя лукаво, власти пришли к простому решению. Крестьянин, хотя и оказывался юридически свободен, все равно был привязан к своему месту. Отнятая у помещика земля передавалась не крестьянину в отдельности, а деревенской общине, которая отвечала за налоги и все остальное. Если бы, например, Тимофею понадобилось поехать в Москву, ему пришлось бы обратиться за паспортом к старосте деревни, как прежде в таких случаях он обращался к Боброву. Даже мелкие проблемы и споры решались только в общине. А главное, именно сельский староста периодически перераспределял разбросанные полоски земли – столько-то хороших, средних и плохих на каждую семью. Короче говоря, Тимофей Романов был теперь фактически членом средневековой деревни без феодала – или, говоря современным языком, принудительного крестьянского колхоза. Термины тут не имеют значения, поскольку на самом деле обозначают одно и то же.
И вот в чем была проблема: если Борис уйдет из дома и поселится отдельно, то семейный надел земли перераспределится. Доля Тимофея при этом, скорее всего, сократится. Земли, которой он теперь владел, было недостаточно, чтобы прокормить семью и заплатить налоги. Как ему выкрутиться?
– Мне придется урезать твою долю, – резко сказал Ильич.
– На сколько же?
– Наполовину, – подумав, сказал староста.
Все оказалось даже хуже, чем опасался Тимофей.
– Мне очень жаль, – продолжал староста, – но сейчас в деревне стало больше молодежи. На них и так не хватает земли.
Затем он раздраженно пожал плечами и ушел.
И все же, как бы туго ни пришлось ему этим утром, Тимофей Романов пришел бы в ужас, если бы узнал, что творится в голове его тещи.
Арине было шестьдесят три года. В семье она была старшей и никому не позволяла забывать об этом. А больше всего она любила свою дочь Варю. «Я едва не покончила с собой ради нее в тридцать девятом, – говорила она, – и теперь не позволю дурного с ней обращения».
С годами стало ясно, что след, оставленный в ее душе тем ужасным временем, никуда не исчез. А сама она часто вспоминала: «В тот год я целый месяц жила на одной репе, все нутро мое тогда иссохло. То-то я и гляжусь старше своих лет». И действительно, безжалостный инстинкт самосохранения сделал ее несгибаемой и даже в чем-то грозной, пусть на первый взгляд она ничем не отличалась от обычных бабулек, маленьких и уютных.
А теперь ее дочь ждала еще одного ребенка. Арина молча наблюдала, как разыгрывается маленькая семейная драма. Несколько раз бедная Варя с несчастным видом оборачивалась к ней и говорила: «Прости господи, а только лучше бы мне скинуть».
И вот, будучи свидетелем того, как складываются события, Арина пришла к своему личному выводу. Если ситуация не улучшится, решила она, ребенка придется умертвить. Такие вещи не были редкостью. Она знала женщину, которая утопила своего ребенка; легче всего было подстроить так, словно произошел несчастный случай. «Если будет невмоготу, то уж известно, что делать», – подумала она. Вот для чего нужны бабушки.
Но язык она при этом держала за зубами. И когда Тимофей, мрачнее тучи, вернулся после разговора с деревенским старостой и поведал, что их ждет, он не имел ни малейшего представления о том, что означал хмурый взгляд его тещи. Он только и сказал жене:
– Видимо, нам придется отдать Наталью на фабрику. Позови ее.
Когда Петра Суворина обязали продолжать дело своего деда Саввы, первое, что пришло ему в голову: «Может, мне лучше покончить с собой?»
Почему-то эта идея была необычайно соблазнительна. Но как он это сделает? Над этим стоило поразмыслить. Что бы он ни предпринял, одно было ясно: надо вырваться из этой ужасной ловушки.
Эх, если бы его отец не умер! Отец получил суровое воспитание под надзором Саввы – а еще и овдовел, когда Петру было всего десять лет, – но Иван Суворин был добрым отцом и мудро позволил своим сыновьям оставаться самими собой. Владимир, на пять лет старше Петра, был прирожденным предпринимателем, и Иван поручил Владимиру, когда тому было всего семнадцать лет, управлять одной из московских фабрик. Но Петр тяготел к наукам, и ему – к неудовольствию старого Саввы – даже разрешили поступить в университет.
А полгода назад у Ивана случился обширный инсульт, и солнечный мир Петра тут же померк.
«Я полностью завишу от деда», – понял он. Ибо старый Савва проявлял себя с непреодолимой силой. За какую-то неделю он взял все под свой личный контроль. Петра забрали из университета, Владимир остался управлять московскими фабриками, а младшему внуку Савва без обиняков приказал сопровождать его обратно в Русское. «Ну, – сказал старик своей жене, – пора малым заняться».
Для Петра открылся новый мир. Когда он был ребенком в уютном московском доме, к редким визитам его живших где-то далеко бабушки и дедушки все относились с каким-то религиозным пиететом. Таких высокорослых людей, как его дед, он еще не встречал. С густой копной волос, огромной седой бородой и пронзительными черными глазами, старый молчаливый Савва внушал страх. С тех пор как он получил свободу, он так и носил длинное черное пальто и необычайно высокий цилиндр, так что однажды маленькому Пете приснилось, что большая башня Московского Кремля превратилась в его дедушку и в жажде мести, как фурия, крадется по городу. Не раз Иван с кривой усмешкой рассказывал сыновьям, как Савва разбил о его голову скрипку. Петр старался избегать старика, насколько это было возможно.
