– Прошу простить, – весело сказал Бобров. – Лучше ничего не нашлось. – И вскорости молодые люди отправились в путь.
Грязь. Куда бы Николай ни бросил взгляд, всюду была грязь. Коричневая грязь пахотной земли, простиравшейся до горизонта; дорожная грязь, как наказание без конца и края; грязь, которая налипала на колеса тарантаса и тянула в свои глубины, словно некий злой дух, пытающийся утопить путешественников. Грязь брызгала на их одежду, грязь налипала на тарантас, им недвусмысленно и без обиняков: «Это мое время года. Никто не сдвинется с места, поскольку я этого не позволю. Ни конь, ни человек, ни богатый, ни бедный, ни сильный, ни слабый, ни армия, ни сам царь не имеют надо мной никакой власти. Я здесь царствую в мое время».
«Не снег и мороз первыми одолели Наполеона при отступлении из Москвы, – вдруг подумал Николай, – а грязь».
И все же, несмотря на то что они еле-еле продвигались вперед, молодой Николай был в приподнятом настроении. Ибо ему казалось, что, возможно, вся его жизнь – и, конечно же, последние год или два – были подготовкой к этому путешествию и этой весне.
Каким же образом он подготовился? Как и все прочие студенты в доме, который они снимали, он неделями и месяцами читал, слушал, спорил. Он даже, как монах, практиковал умерщвление плоти. Целый месяц он спал на голой доске, сплошь утыканной гвоздями. Обычно он носил власяницу, «поскольку я еще не так силен и дисциплинирован, как следовало бы», – признавался он своим друзьям. А теперь наконец приближался час, когда, как он надеялся, и он сам, и весь мир родятся заново.
«И какая удача, – подумал Николай, взглянув на своего спутника, – какая невероятная удача, что я взял на себя эту миссию вместе с таким исключительным человеком. Никогда еще я не встречал никого похожего на него. Я неуч перед ним», – в самоуничижении размышлял молодой Бобров.
Пока они продвигались черепашьим шагом по бесконечной грязи, лишь одна мысль втайне тревожила Николая. Как там его ничего не подозревающие родители? Что с ними будет?
Конечно, он понимал, что они пострадают: это было неизбежно. «Но по крайней мере, я буду там, – подумал он. – Надеюсь, я смогу оградить их от самого худшего».
Небольшой тарантас медленно полз по направлению к Русскому.
В то сырое весеннее утро Тимофей Романов стоял у окна избы и недоверчиво смотрел на своего сына Бориса.
– Я тебе запрещаю! – воскликнул он наконец.
– Мне двадцать лет, и я женат. Ты меня не остановишь. – Молодой Борис Романов оглядел свою семью. Лица у родителей были пепельные, у бабушки Арины – каменное, а пятнадцатилетняя сестра Наталья, как всегда, выглядела воинственно.
– Да ты волк! – взревел Тимофей. А потом почти умоляюще добавил: – Подумай хотя бы о бедной матери.
Но Борис промолчал, и Тимофею оставалось только смотреть на крикливых птиц, кружащих над деревьями, и гадать, с чего это Бог послал семье все беды сразу.
Семья Романовых была небольшой. За эти годы Тимофей и Варя потеряли четверых детей от болезней и недоедания, но такие трагедии были привычны. Слава богу, хоть Наталья и Борис были здоровы. Арина тоже, хоть и не совсем оправилась от страшного голода 1839 года, была сама энергия: маленькая, усохшая, порой ядовитая, но неукротимая. Вместе с новой женой Бориса они все вместе жили в крепкой двухэтажной избе в центре деревни. И Тимофей, которому теперь было пятьдесят два года, с нетерпением ждал, когда станет полегче.
Но, к его удивлению, месяц назад Варя сообщила ему, что снова беременна.
– Сначала я не могла в это поверить, – пояснила она, – но теперь убеждена, что так оно и есть.
И в ответ на ее смущенный взгляд он молодецки улыбнулся и заметил:
– Подарок от Бога.
«Или проклятие», – подумал он теперь.
Ведь Борис только что объявил, что готов пустить их по миру.
Отмена крепостного права изменила жизнь Тимофея и его семьи, но едва ли к лучшему. Этому было несколько причин.
В то время как крестьяне на землях, принадлежащих государству, получали вполне приличный надел, крепостные прочих землевладельцев – нет. Во-первых, только около трети помещичьих угодий было фактически передано крепостным крестьянам, а прочее осталось у помещиков. Во-вторых, крепостные должны были внести плату за полученную землю: пятую часть – деньгами или трудовыми повинностями, остальные четыре пятых – ссудой от государства в виде облигаций, подлежащих погашению в течение сорока девяти лет. Так что, по сути, крепостные России были вынуждены брать закладную под свое имущество. Что еще хуже, помещики ухитрялись искусственно завышать цены на землю. «И дело не только в этих проклятых выплатах, – жаловался Тимофей. – Это ведь мы, крестьяне, так и продолжаем платить все налоги. Как и прежде, мы содержим землевладельцев!»
Это была абсолютная правда. Крестьяне платили подушный налог, от которого дворяне были освобождены. Они также платили множество косвенных налогов на продукты питания и спиртное, что для бедных семей было еще более тяжким бременем. В результате получалось, что крестьянин Тимофей, освободившись от крепостного ига, фактически платил государству за каждую десятину своей земли в десять раз больше, чем дворянин Бобров за свою. Поэтому неудивительно, что Тимофей, как и большинство крестьян, часто бормотал: «Когда-нибудь истребится ихнее семя – и вся земля наша будет».
Однако никакой личной ненависти он к помещикам не испытывал. Разве они с Мишей Бобровым не играли вместе в детстве? Но он знал, что этот дворянин – нахлебник. «Говорят, цари отдали Бобровым свою землю в обмен на верную службу, – объяснял он детям. – Но царю Бобровы больше не нужны. Так что он скоро заберет их землю и отдаст ее нам». Эту немудрящую веру разделяли крестьяне по всей России: «Наберитесь терпения. Царь даст».
Поэтому и он ждал лучших времен.
Молодой Борис Романов был приятным на вид – плотным и коренастым, как и его отец, но с более светлыми каштановыми волосами, уже довольно редкими спереди. Взгляд его голубых глаз был добрым, хотя и задиристым.
Борис не хотел причинять боль своей семье, но с тех пор, как он женился, жизнь в общем доме стала невыносимой. Появление его жены – живой золотоволосой девушки – привело к перераспределению ролей во внутрисемейной иерархии. Если раньше Арина и Варя требовали послушания от его сестры Натальи, то теперь, забыв о ней, они то и дело донимали жену Бориса. «Что я им, слуга?» – возмущалась она.
Но именно неожиданная беременность его матери завела ситуацию в тупик. «Вообще-то, это наше дело – род продолжать! – сетовала молодая жена Бориса. – И как же нам-то быть, коли все будут нянькаться с ее очередным драгоценным чадом?» Тимофей, вечно угрюмый и чувствующий повисшее в доме напряжение, тоже стал по малейшему поводу кричать на сына. «Разве так дрова складывают, чухна?» – вопил он. А жену Бориса предупредил: «Может, с сыном-то я и дал маху, но вот родишь мне внука, будь уверена, вколочу я в него ума!»
