С севера к Севастополю можно было подойти, пересекая гавань по понтонному мосту. К западу, перегородив вход в гавань, защитники города затопили устаревший, парусный русский флот, не давая прорваться вражескому флоту союзников. «На самом деле, это лучшее применение нашим кораблям, – думал Миша, – ведь они все равно не в силах сражаться с современными эскадрами французов и англичан». За рядом тяжелых, неповоротливых килей затопленных судов, выделялись на горизонте хорошо видимые на спокойной глади Черного моря корабли союзников, успешно осуществляющие блокаду Севастополя.
Каким же безумием была эта Крымская война! С другой стороны, Миша полагал, что она была неизбежна. На протяжении многих поколений Османская империя постепенно ослабевала, а Россия, пользуясь каждым удобным случаем, усиливала свое присутствие в Черном море. Екатерина Великая мечтала завладеть самим Константинополем. А если бы Россия смогла взять под контроль балканские владения Османской империи, то свободно посылала бы свой флот через узкий пролив, отделяющий Черное море от Средиземного. Поэтому не было ничего удивительного в том, что другие европейские державы преисполнялись беспокойства всякий раз, стоило России только покоситься в сторону Турции.
Впрочем, истинной причиной войны стала отнюдь не политическая демонстрация силы. Русский царь, избравший роль защитника православной веры, стал выказывать недовольство, когда турецкий султан отменил некоторые привилегии православной церкви в Османской империи. В качестве предостережения Николай I послал войска в турецкую провинцию Молдавию, расположенную на Дунае. Турция объявила России войну, а остальные европейские державы, отказываясь верить, что царь не ведет игру куда более крупную, немедленно вступили в войну на стороне Турции.
Один театр военных действий развернулся на Дунае, где русских сдерживали австрийцы, другой – на Кавказе, где русские отняли у турок важную крепость, и еще один на Черном море, на Крымском полуострове, который союзники атаковали, поскольку он был главной базой русского флота.
Обе стороны страдали от зноя, голода, болезней и грязи. Да, участники войны иногда совершали подвиги, подобные безумной атаке легкой кавалерии под Балаклавой. Однако по большей части боевые действия тянулись бесконечно, не давая преимуществ ни одной стороне и зайдя в тупик: противники окопались на полуострове в траншеях, и, несмотря на все усилия сестер милосердия, в обоих лагерях тиф уносил больше жизней, чем сами бои.
Прежде всего, каков бы ни был исход, война стала для России унижением. Она показала, что оружие и способы ведения боя, используемые русской армией, безнадежно устарели. Ее деревянные корабли могли победить турок, но, столкнувшись с французами или англичанами, были обречены на позорное поражение. Престиж русского царя за границей стремительно падал. Была серьезно поколеблена и вера в самодержавие в самой России.
«Наша страна просто ни на что не способна», – жаловались русские. «Знаете, – раздраженно заметил в беседе с Мишей один высокопоставленный офицер, – союзники, наши враги, получают продовольствие и боеприпасы из своих стран быстрее, чем мы из Москвы. Это современные страны, а сражаются они с империей, застрявшей еще в Средних веках!»
Война началась в 1854 году. К концу этого года все, вплоть до самого наивного рекрута из крестьян, осознали простой, но ужасающий факт: Российской империи не сдюжить эту войну.
«Если я выберусь отсюда, – решил Миша, – то уйду в отставку и поселюсь в Русском». Его отец и Илья к этому времени умерли. Надо было управлять имением. «И в любом случае с меня хватит», – заключил он.
Пробыв в Севастополе всего неделю, он столкнулся с Пинегиным.
Миша почти забыл о нем, но вот он, пожалуйста, даже почти не изменился: до сих пор в чине капитана, седые, стального оттенка волосы даже не поредели, обветренное лицо так же спокойно, как прежде, в зубах все та же неизменная трубка.
– А, Михаил Алексеевич, – сказал он, как ни в чем не бывало. – Мне кажется, мы с вами не разрешили один спор.
«Неужели возможно, – иногда удивлялся Миша, – что спустя все эти годы Пинегин всерьез желает со мной драться?» В самом деле, поначалу он склонен был счесть «отложенный» вызов некоей мрачной шуткой.
Однако по мере того, как шли месяцы, он стал осознавать, что для Пинегина, с его жесткими представлениями о чести, другого выхода просто не существовало. Миша назвал его трусом, поэтому им придется стреляться. То обстоятельство, что между вызовом и их встречей прошло десять лет, не имело никакого значения, так, пустяк, вздор.
Драться на дуэли во время боевых действий было невозможно, поскольку противоречило всем правилам поведения офицера. «Но когда все кончится, если останемся в живых, то можем разрешить спор», – любезно заметил Пинегин. И ничего нельзя было с этим поделать. «Иными словами, если не случится чуда, он совершенно точно меня убьет», – подумал Миша.
Во время этой ужасной осады они сталкивались довольно часто. Здесь, во взятом во вражеское кольцо, терзаемом болезнями городе, где каждый день у них на глазах умирали люди, они, связанные своей тайной и отъединенные ею же от всех остальных, продолжали встречаться, как двое духов из иного мира, – тихо и вежливо. Друг с другом они обращались едва ли не по-приятельски. Однажды после сильного обстрела с сотнями жертв они обнаружили, что помогают друг другу выносить тела погибших из горящего здания. Иногда Миша видел, как Пинегин спокойно ходит по тифозным баракам среди больных, словно не подозревая об опасности. Не боясь заразиться, он писал письма под диктовку солдат или сидел возле их коек, покуривая трубку и подолгу составляя им компанию. «Он идеальный офицер, человек, не знающий страха», – думал Миша.
Однако этот человек убил Сергея и убьет его самого.
Так прошло несколько месяцев. В марте этого года умер Николай I и на престол взошел его сын – Александр II. По слухам, война должна была скоро окончиться, но долгожданные переговоры ни к чему не привели, и злосчастная осада все продолжалась и продолжалась. В августе союзники не дали подойти к городу русскому спасательному корпусу. Три недели спустя французы овладели стратегически важной высотой, Малаховым курганом, и отказались ее вернуть.
Столь долго чаемая весть пришла утром 11 сентября. Она распространилась по городу – сначала подобно едва слышному шепоту, затем сделалась громче, сравнившись с негромким возгласом, и наконец переросла в один многоголосый, измученный, нескончаемый стон: «Отступаем!» Им отдали уже ожидаемый приказ. Внезапно стали запрягать обозных лошадей, грузить раненых на телеги. Повсюду – на улицах, на бульварах – воцарился хаос и суета, как всегда бывает, когда изнеможденная армия совершает последнее, неимоверное усилие, собираясь с духом и тщась отступить с поля брани, сохранив хотя бы видимость порядка.
Ближе к полудню в бой были направлены специальные подразделения. Их было несколько десятков, и на них возложили простую, но важную задачу. Им предстояло взорвать оставшиеся до сих пор невредимыми севастопольские укрепления. «Если неприятель хочет завладеть городом, пусть ему достанутся одни руины, – объявил Мишин командир. – Мне приказали немедля прислать нескольких офицеров и рядовых. Вы направляетесь в распоряжение капитана девятой роты».
