И в каком-то смысле таковым страждущим он и был.
В тот же день, около полудня, когда Татьяна, взяв с собою Пинегина, отправилась в Русское, Мишу, оставшегося наедине со своими мыслями в затихшем доме, внезапно потревожил стук дверей, веселые голоса и смех.
Это Сергей вернулся с Украины. И привез с собою своего друга Карпенко.
Он ворвался в переднюю, загорелый, отдохнувший, оживленный, добродушный и благожелательный. Заметив Мишу, он с радостным возгласом заключил его в объятия.
– Только погляди! – обратился он к Карпенко. – Погляди, как вырос медвежонок Миша!
А тот Карпенко, что стоял теперь перед Мишей, совсем не походил на нервного юношу, некогда с обожанием взиравшего на Ольгу. Карпенко превратился в обаятельного человека, приближающегося к сорокалетнему рубежу, с блестящей черной бородой, с чудесными, выразительными глазами и репутацией великого сердцееда. «И по-моему, когда он бросает женщин, они не держат на него зла и сохраняют к нему добрые чувства», – говорил о нем Сергей одновременно с восторгом и с недоумением. У Карпенко были все основания быть довольным жизнью. Большинство его надежд сбылись. Он сам мог похвастаться тремя пьесами и изданием успешного журнала, выходившего в Киеве. Еще больше он радовался, видя, как Украина добивается литературной славы. Его соотечественник Гоголь уже прославился в России. А самым отрадным был тот факт, что его страна, посрамив всех, кто пренебрежительно отзывался об украинском языке как о «крестьянском», наконец обрела своего национального поэта, поистине великого Шевченко, писавшего по-украински великолепные стихи. Поэтому Карпенко мог теперь с полным правом сказать: «Что ж, честолюбивые мечты моей юности не померкли; они оправдались совершенно».
А Миша удивленно смотрел на счастливых друзей, не зная, что и сказать.
– Завтра мы поедем в Москву, – объявил Сергей, – а потом в Петербург. У нас с Карпенко множество замыслов. Мы возьмем столицу штурмом! – Он обвел комнату взглядом. – А где Илья, черт побери? Мы оба жаждем его увидеть.
И слуг послали его искать.
И, только взбежав по лестнице наверх и навестив жену, Сергей вернулся озадаченный.
– Как странно, – заметил он, обращаясь к Мише. – Я-то думал, она ненавидит деревню. А теперь она говорит, что хочет остаться здесь еще на неделю или две, пока мы будем в отъезде. Что ты на это скажешь? – И, в замешательстве глядя в лицо взволнованному племяннику, спросил: – Да что с тобой, Миша?
И теперь Мише показалось, что он должен все открыть Сергею.
Этим же вечером втайне от всех были сделаны приготовления.
Дуэль должна была состояться на маленькой полянке у могильных курганов неподалеку от тропы, ведущей к монастырю. Скорее всего, никто не пройдет там на рассвете. Поскольку Пинегин никого не мог пригласить в секунданты, Карпенко неохотно согласился взять эту роль на себя по просьбе Сергея.
Обед вечером проходил спокойно. Сергей, Пинегин и Карпенко поддерживали вежливую беседу, за которой Миша старался следить. Они условились, что не скажут о предстоящей дуэли ни Татьяне, ни Надежде, и дамы ни о чем не подозревали.
Действительно, единственной тайной оставалось в этот день исчезновение Ильи, который так и не появился вечером к обеду. Однако, поскольку видели его на дорожке, ведущей в Русское, трудно было предположить, что с ним могло случиться что-то плохое. После обеда Карпенко взял на себя обязанность развлекать дам, а Сергей удалился к себе в комнату, чтобы сделать последние распоряжения и написать последние письма.
Их оказалось несколько. Одно было адресовано Ольге, другое – матери, третье – жене. Он составил их тщательно и совершенно спокойно. Письмо к жене не содержало упреков. Четвертое письмо, давшееся ему с наибольшим трудом, как ни странно, было обращено к Алексею.
Позже, когда солнце уже стало опускаться за высокую сторожевую башню в Русском, перед жителями Боброва предстало другое, еще более любопытное зрелище.
Это было возвращение Ильи.
На сей раз он тоже шел пешком. Он явно очень устал и волочил ноги, но, по-видимому, его это не раздражало. А на его одутловатом лице застыло выражение религиозного экстаза, ибо Илья обрел то, что искал.
Именно этим чудесным открытием он поделился с Сергеем, когда солнце уже давным-давно зашло.
Это была странная сцена: один брат – измученный, потрясенный, мечтающий только о том, чтобы его оставили наедине с его мыслями до рассвета; другой – совершенно не подозревающий о том, что происходит, разрумянившийся от волнения, решивший во что бы то ни стало поведать своему собеседнику о том, что занимало его ум и что представлялось ему таким важным.
– Поистине, Сережа, – сказал он, – ты не мог выбрать лучшего времени для своего приезда.
Понять, почему Илья пережил тяжелейший кризис, было нетрудно. Все лето он обдумывал замысел своей великой книги. Каждое мгновение, неустанно и неотступно, ценой невероятного умственного напряжения, он посвящал своему основополагающему труду. И к августу создал проект обустройства новой, современной России, с законами и общественными институтами по западному образцу, с сильной экономикой – «вроде той, что построили торговцы и свободные фермеры Америки». План Ильи и в самом деле выглядел убедительно. Все казалось разумным, практичным, логичным; Илья излагал свои здравые соображения, как Россия может стать свободным и процветающим государством, не уступающим другим народам.
И тут в жизни Ильи наступил кризис.
Слушая взволнованные объяснения брата, Сергей отдавал себе отчет в том, что все его тревоги кажутся почти комичными. В самом деле, ну не смешно ли видеть, как бедный Илья вперевалку расхаживает по комнате, нахмурившись и качая головой, погруженный в размышления о судьбах России и всей вселенной. Однако одновременно он понимал и уважал позицию брата, ведь она, в сущности, не будучи комичной, отражала трагедию целой страны. А суть этой трагедии можно было сформулировать одной фразой.
– Ведь вот в чем кроется незадача, Сережа. Чем более разумным представлялся мне мой план, тем отчетливее всеми фибрами души я понимал, что это вздор и что ничего из этого не выйдет. – Увалень Илья с грустью покачал головой. – Утратить веру в собственное отечество, которое ты любишь, Сережа, ощущать, что именно оттого, что план твой осмыслен и разумен, он обречен, – ужасно, друг мой.
Нельзя сказать, чтобы терзания Ильи были чем-то исключительным: Сергей знал многих думающих людей, в том числе занимавших официальные посты, раздираемых теми же внутренними противоречиями. Как и многие до него и, без сомнения, многие после, Илья, цивилизованный западник, понимал, что все его надежды на светлое будущее страны тщетны, а усилия бессмысленны, так как инстинктивно ощущал, какова суть его родной России.
Однако все лето он продолжал неутомимо работать.
– Книга должна была стать делом всей моей жизни, Сережа. Я не мог так просто взять и отложить ее. Я никак не мог согласиться с тем, что тратил усилия зря, понимаешь? Кроме книги, у меня ничего не было. – День за днем он с трудом продвигался вперед, уточняя, редактируя, изменяя, но тревоги его не оставляли. В конце концов, он дошел до того, что не мог жить дальше.
