Теперь каждое утро, отправляясь в деревню, Татьяна замечала, что крестьяне с надеждой ожидают прихода прежнего царя, думая, что он спасет их от голода. А как-то раз одного монаха из местного монастыря задержали, осмотрели и подвергли тщательному допросу, дабы увериться, что он не переодетый царь.
Глядя на все это безумие, Татьяна грустно улыбалась, но ее практическую натуру оскорбляло это смиренное и тупое ожидание чуда. Она призвала к себе Савву Суворина.
– В будущем нам здесь следует рассчитывать не на царя, – сказала она предприимчивому крестьянину, – а на свои силы: вот хотя бы посадить что-то дельное, если хлеб не родится. Я хочу, чтобы ты навел справки и как следует поискал.
Суворин явился к ней с докладом только три месяца спустя, и когда пришел, то раз в кои-то веки посмотрел на нее со слабой улыбкой. В руке он держал небольшой мешок, из которого извлек бурый клубень.
– Вот вам и спасенье от голода, – сказал он. – Немцы-колонисты уже давным-давно на юге сажают, а мы как-то отстали.
– Что это? – спросила она.
– Картофель, барыня, – ответил он.
Эту одну из самых важных сельскохозяйственных культур современной России узнали еще при Петре I, но лишь к середине XIX века предубеждение против нее пошло на убыль.
Савва Суворин, хотя и сочувствовал своим односельчанам, не мог не думать о неурожаях двух последних годов с мрачным удовлетворением: ведь они давали ему шанс.
«Он потерял двухлетний доход, – сказал он жене и сыну. – Долго Алексей Бобров, чтоб его, не протянет. – Он задумчиво кивнул. – Пора сделать ему предложение, от которого он не откажется». И вот весной следующего года он попросил у Татьяны паспорт, чтобы съездить в Москву.
А сейчас, в мае 1844-го, Савва Суворин явился к Алексею Боброву и сделал ему удивительное предложение:
– Пятьдесят тысяч рублей.
Даже Алексей был поражен. Речь шла о целом состоянии. Откуда Савва, черт его возьми, взял такие деньги?
– Я вернусь завтра, барин. Подумайте, может быть, и согласитесь.
С этими словами он удалился, пока Алексей, потрясенный, глядел ему вслед. «На сей раз, – думал крепостной, – я его подловил».
А замыслил Савва Суворин нечто необычайно амбициозное. В основе его плана лежала огромная беспроцентная ссуда, которую он получил от феодосьевцев сроком на пять лет. На этот заем он мог выкупиться из неволи, а оставшуюся часть денег, все еще немалую, целиком вложить в предприятия, которые он основал; тогда они навеки перейдут в его руки.
В то время не существовало в России отрасли более процветающей, чем производство хлопчатобумажных тканей из импортируемого хлопка-сырца, так что даже область к северу от Владимира стали именовать «ситцевым краем». Савва намеревался не только превратить свою примитивную маленькую фабрику в производство набивных ситцев, но и одновременно во много раз повысить скорость работы, купив в Англии большую паровую прядильную машину. Несколько лет тому назад двое-трое из числа наиболее крупных русских фабрикантов уже решились на этот шаг, и он знал, что результаты поражали воображение. «Но я фабрику расширять не стану, пока не выкуплюсь, – сказал он жене и сыну. – Не желаю заводить под ними большое дело, чтобы потом Бобровы проклятые опять его отобрали, как раньше».
Пятьдесят тысяч рублей. Это было удивительное предложение, и барину надо было его хорошо обдумать.
Алексей Бобров в пятьдесят один год имел весьма внушительный облик и казался старше своих лет. Он раздался и погрузнел. Седые волосы он коротко стриг; щеки его округлились с возрастом, и потому когда-то удлиненное, с ястребиными чертами лицо стало широким и массивным. Крупный мясистый нос его навис над верхней губой, и это, вкупе с длинными седыми усами, придавало Боброву сходство с властным турецким пашой. Мундир его украшало множество медалей и орденов.
Вторично овдовев и страдая от полученной во время Польского восстания старой раны, вызвавшей легкую хромоту, в этом году он вышел в отставку с сохранением чинов и знаков отличия и навсегда поселился в имении Боброво.
Когда он рассказал матери и брату Илье об этом удивительном предложении, они в один голос стали уверять его, что надо согласиться. В пользу этого выбора Татьяна привела простые доводы. Она сочувствовала Савве, а кроме того, ясно осознавала, что они нуждаются в деньгах. «Если примешь его предложение, сможешь расплатиться со всеми долгами, которые мы наделали за время неурожаев, многое поправишь и усовершенствуешь в имении, да еще немало останется». По крайней мере лет двадцать – двадцать пять Бобровы смогут жить безбедно.
Илья руководствовался несколько иными соображениями. Хотя он так и не узнал, что Ивана Суворина обвинили в краже денег из-за него, Ильи, он всегда ощущал смутное чувство вины, думая о том, как его семья обращается с Сувориными. Но даже если оставить в стороне угрызения совести, у него был и другой довод. «Дело в том – прости мне, дорогой братец, но я буду выражаться без обиняков, – что всякий цивилизованный человек в России полагает крепостничество злом. Известно, что даже наш царь, которого большинство считает реакционером, придерживается мнения, что крепостное право надобно отменить. Сановная комиссия уже обсуждает его упразднение много лет, и из столицы постоянно приходят слухи, что власти искоренят эту позорную практику. Полагаю, когда-нибудь этот слух окажется верным. По крайней мере, правительство объявит о предстоящей отмене крепостного права. И что тогда предложит тебе Суворин, если решит, что через год-другой его все равно освободят? Даже при том, как я лично отношусь к крепостному праву, ты должен действовать в собственных интересах и принять его предложение».
Однако, хотя Алексей и выслушал доводы матери и брата, они его не убедили. Соображения Ильи он отверг немедля. «Об освобождении крестьян говорят всю мою жизнь, – возразил он, – но далее разговоров дело не идет. Дворянство этого не допустит: ни при моей жизни, ни, я полагаю, при Мишиной».
Во всей предстоящей сделке ему претило еще кое-что. Он был достаточно проницателен и тотчас догадался, откуда именно у Саввы взялись деньги. Даже Савве не под силу было заработать такую сумму. «Это все проклятые феодосьевцы», – думал Алексей. И тут он вспомнил, что рассказал ему рыжий поп в Русском год тому назад. «Знаете, Алексей Александрович, везде, где старообрядцы устраивают фабрики, они обращают в свою ересь местных крестьян, и православная церковь теряет паству». Алексей вполне мог вообразить, что случится, если Суворин выйдет из-под его власти. Русское наводнят раскольники. Будучи сторонником доктрины официальной народности, Алексей приходил в ужас при мысли о таком безобразии.
А в-третьих, и это было самым важным, он втайне был убежден еще кое в чем. «Моей матерью, – говорил он себе, – по-своему нельзя не восхищаться, но теперь, когда я здесь и буду управлять имением безраздельно, все изменится». Он полагал, что единственный способ многократно повысить доходы от имения – это как можно строже требовать с холопов и насаждать дисциплину. Более того, пока его уважение и привязанность к матери не позволяли ему уж слишком терзать Савву Суворина, чтобы не оскорбить ее; однако после ее смерти, клялся он себе, он обдерет этого Суворина как липку. Может быть, он и не выбьет из крепостного пятидесяти тысяч рублей, но за долгие годы, совершенно точно, изрядно растрясет его мошну. «Пусть зарабатывает деньги, – поклялся Алексей, – я сделаю все, чтобы он умер нищим».
