В 1830 году, когда Алексей уехал из Русского в полк подавлять очередное польское восстание, Савва основал небольшую фабрику по изготовлению набивных ситцев. Она стала приносить на удивление высокую прибыль. Однако, вернувшись и увидев, что сделал Савва, Алексей попытался обложить его невиданным оброком, который грозил закрытием фабрики, и Савва угрюмо сказал жене: «Этот дурак не нажиться на мне хочет, а меня разорить».
Только Татьяна, управлявшая имением в отсутствие Алексея, могла как-то сдерживать сына и позволяла Савве работать. Благодаря ей и разумной величине оброка он сумел за десять лет открыть сукновальню, на которую нанял рабочих из Русского, и стал богаче, чем был когда-либо прежде.
Однако, несмотря на все усовершенствования в хозяйстве, Алексей с каждым годом становился все беднее. Причина была очень проста, ведь, если Татьяна могла хотя бы отчасти убедить его в том, что надобно разумно управлять имением, она никак не могла уменьшить его личные расходы. А как бы суров он ни был, Алексей любил жить на широкую ногу. Тем временем подрастал его сын Миша, которому Алексей прочил карьеру в гвардии, и Алексей настаивал, что должен обеспечить роскошное существование и ему. «Ради фамильной чести», – говорил он. В результате дополнительный оброк, получаемый от предприятий Саввы, шел не на поддержание имения, а на его личные траты; расходы же его зачастую превосходили доходы.
В отличие от своего барина, Савва не склонен был баловать сына. Хотя они с Марией горевали, что Господь не послал им больше деток, Савва обычно говаривал: «И одного довольно». Иван, пусть он и не унаследовал богатырского отцовского роста и внушительной внешности, был неглупым юнцом, наделенным красивым певческим голосом. Савва не возражал против того, чтобы мальчик пел иногда, но знал, где надлежит строго подвести черту под увлечением сына. Когда тринадцатилетний Иван опрометчиво явился домой с только что купленной скрипкой, Савва отобрал ее у юнца, осмотрел и мощным ударом, чуть было не оглушив сына, разбил о его голову. «Тебе этим вздором заниматься некогда», – вынес он краткое суждение.
Существовала и еще одна причина разногласий между Саввой и его барином. Дело в том, что крепостной придерживался старой веры. Он не порывал связей с феодосьевцами, и, хотя не пытался обратить других, нельзя было не заметить, что во время общей трапезы ел он по обычаю старообрядцев, то есть из своей собственной деревянной миски, маленькой деревянной ложкой с вырезанным на ней крестом.
Строго говоря, старообрядцы в то время не бунтовали и повиновались власти. Однако в глазах Алексея то обстоятельство, что Савва продолжал тихо исповедовать свою веру, было чрезвычайно предосудительным, отчасти потому, что казалось чем-то вроде вызова, бросаемого ему лично, отчасти потому, что «вредило России», – как твердо заявлял Алексей.
Надобно знать, что в 1832 году правительство царя Николая сформулировало идеологию, в которой обобщались принципы управления страной в XIX веке и даже ранее. Это была знаменитая теория официальной народности. Она насаждалась в органах власти, в армии и прежде всего в школах и особо подчеркивала, что краеугольными камнями, на которых зиждется благо России, являются православие, самодержавие и народность, а под последней понималось ощущение общности русской нации.
В основе этой теории лежала простая идея. Она предполагала, что между царем и народом существуют отношения, подобные тем, что связывают отца и детей, вполне уместные в концепции «Святой Руси». А Алексей привык считать доктрину официальной народности непререкаемой истиной с того мгновения, как она была провозглашена.
Поэтому суровый, мрачный старообрядец представлялся властному помещику чем-то вроде изменника, предателя и бунтовщика. «Надо было побольнее его высечь, – думал он, – дайте мне только повод, я ужо ему задам».
А истинная цель Саввы, обретение свободы, по-прежнему от него ускользала.
В 1837 году он спросил у Алексея Боброва, за сколько мог бы выкупиться вместе со своей семьей.
«Ни за сколько, потому что я тебя не отпущу», – последовал ответ.
Через год он задал тот же вопрос – и получил тот же ответ. «Почему же, барин?» – спросил он. «Отвечу, – любезно улыбнулся Алексей. – Это потому, Суворин, что я предпочитаю оставить тебя там, где тебе самое место».
И, глядя на своего собственного сына, Савва с горечью говорил жене: «Он до сих пор холоп и сын холопа, каким и я был в его года». А когда Мария, стараясь утешить его, повторяла, что, может быть, что-то изменится, он только качал головой и бормотал себе под нос: «Изменится, жди, как же!»
А в 1839 году начался голод.
В течение нескольких лет до этого длилась урожайная полоса. Теперь же два года подряд выдались неурожаи. Алексей был в отъезде, на юге, в Малороссии. Хотя Татьяне вот-вот должно было исполниться семьдесят, бремя управления имением легло на ее плечи.
Для Русского двухлетний неурожай и последовавший затем голод оказались тяжким испытанием. «В рязанской вотчине совершенное бедствие, – простонал Илья. – Управляющий пишет, там уже забивают скот, потому что кормить его зимой будет нечем». Они предпринимали многочисленные попытки купить зерно в других губерниях. «Да если и найдем зерно где-нибудь, – заметила Татьяна, – потеряем по пути». К зиме 1840 года положение сделалось отчаянным.
Каждый день Татьяна отправлялась в деревню и обходила крестьянские дома. В барской усадьбе еще оставались небольшие запасы, но их хватило бы только для того, чтобы спасти самых нуждающихся, и Татьяна старалась распределить их так, чтобы достало всем. Каждый день она непременно заходила в два дома: к Романовым, с сыном которых, Тимошей, играл в детстве Миша, и в избу, где жила с мужем и детьми Ариша. Она полагала, что ее долг перед старой Ариной, умершей пять лет тому назад, – помогать ее племяннице. Но эта обязанность сейчас повергала ее в скорбь. Кроме старшей, непригожей девочки по имени Варя, остальные дети были слабыми и болезненными. За какой-нибудь месяц на глазах у нее умерли остальные трое. Хуже того, она не могла уговорить Арину есть. Все, что бы ей ни принесли, та отдавала Варе. В отчаянной решимости спасти хотя бы одно дитя мать жертвовала собой. Татьяна была уверена, что долгое время Арина питалась одной репой. И если от этих лишений страдали крестьяне, то она, их госпожа, разделяя их муки, надорвала себе сердце – в этом она была убеждена. Летом 1841 года, когда, слава богу, хлеб уродился недурно, она с грустью сказала Илье: «Думаю, недолго мне осталось».
А ранней весной 1840-го, когда, казалось, выхода нет, по России прошел странный слух. Его поведал ей Иван Романов однажды утром, когда она пришла к нему в избу. И он, и его сыновья были явно чем-то взволнованы.
– Это царь, – сказал он. – Царь грядет. – Он улыбнулся. – Он придет к нам, и все будет хорошо.
– Какой царь? Николай?
– Куды! – с улыбкой возразил он. – Прежний. Царь Александр.
Один из странных слухов, которыми время от времени полнилась русская земля, гласил, что царь Александр якобы не умер в 1825 году, а тайно отправился странствовать, как обыкновенно полагали, в монашеском обличье, под именем Федора Кузьмича. Никто не знал, откуда этот слух взялся. До сих пор утверждают, будто некое английское частное семейство располагает документами, подтверждающими, что это действительно был царь Александр.
