С глубоким удовлетворением Савва расплатился со стариком. А теперь пора было уходить.
Но, как обычно, уйти отсюда было непросто. Владелец лавки каким-то образом загородил от него дверь. К хозяину присоединились еще двое мужчин помоложе, с дружелюбными, но серьезными лицами.
– Мы будем рады, – в двадцатый раз напомнил ему старик, – если ты станешь одним из нас. – И потом с некоей торжественностью в голосе добавил: – Эту икону я продал бы очень и очень немногим.
– Спасибо, но нет, не могу, – как и много раз до того, ответил он.
– Мы бы помогли тебе выкупиться из неволи, – заметил один из мужчин помоложе.
Но Савва все же не уступал. Он не хотел сделаться одним из них.
Они были старообрядцами. Так сегодня обыкновенно именовали сектантов-раскольников, порвавших с официальной церковью сто пятьдесят лет тому назад. В Русском раскольников не видывали со времен страшного самосожжения в церкви; кроме того, большинство из них бежало во времена гонений на окраины Российской империи. Однако в царствование Екатерины их официально признали, и теперь в Москве обосновалась весьма многочисленная старообрядческая община. Внутри ее существовали разные соперничающие течения: некоторые имели собственных попов, другие придерживались беспоповства. А самыми любопытными из них были представители секты, к которой принадлежали хозяева этой лавки.
Секта феодосьевцев считалась богатой и влиятельной. Ее «управа» располагалась возле собственного кладбища феодосьевцев в бывшей Преображенской слободе, ныне сделавшейся окраиной Москвы. В городской черте и за ее пределами у феодосьевцев было множество общин. Им принадлежали общественные бани. Они учреждали мануфактуры и торговые предприятия, и благодаря монополиям, которые пожаловала им Екатерина, именно феодосьевцы продавали все лучшие иконы. Однако более всего удивляла их экономическая организация.
Дело в том, что хозяйство феодосьевцев, в сущности, было устроено по принципу кооперативов. Члены секты могли брать из общей казны ссуды под низкие проценты, чтобы основать то или иное дело. На всех принадлежавших им предприятиях, в том числе и на крупных текстильных фабриках общины, заботились о бедных. И хотя некоторые старообрядцы, добившиеся особенного делового успеха, могли сказочно разбогатеть при жизни, после смерти все их средства и все достояние переходили общине. Эти высоконравственные, сурово блюдущие заповеди, иногда даже приносившие обет безбрачия старообрядцы, с их странным, почти монашеским образом жизни, одновременно создавали капиталистические фабрики и тяготели к патриархальной сельской общине, являя удивительный, специфически русский ответ на вызовы начального этапа промышленной революции.
С тех пор как Савва познакомился с феодосьевцами в Москве, они часто уговаривали его вступить в их секту. Разумеется, они могли снабдить его деньгами. Но каждый раз, проходя мимо высоких стен, которыми была обнесена старообрядческая усадьба, он думал: «Нет, я не хочу отдавать им все, что имею. Я хочу быть свободным».
Наконец он отделался от феодосьевцев, торговцев иконами, и направился в свое скромное жилище. Он снимал его в хорошеньком маленьком домике на пыльной улице. Спустя пять минут нарочный передал ему письмо от Татьяны.
Она все ему рассказала. Поведала, что его отца уже везут в Сибирь, заковав в цепи; что он лишился всех своих денег; что Бобров послал человека, чтобы привезти его, Савву, назад в Русское, где ему вновь предстоит сделаться неимущим крепостным. Письмо она заканчивала, проявив великодушие и сделав недвусмысленный намек:
Как бы ты ни счел нужным поступить, деньги, что я тебе одолжила, все равно принадлежат тебе – можешь не возвращать их, мне довольно будет знать, что ты здоров и благополучен.
Жена его хозяина уговаривала его бежать и оставить себе деньги. Савва очень хорошо понимал, как удивительно щедра и милостива была к нему, холопу, его барыня.
Но он только вздохнул. Здравого смысла в ее сердечном совете не было ни на грош. «Если возьму я эти деньги, а меня поймают, то скажут, что деньги ворованные. И письмо мне тут никак не поможет». Тщательно пересчитав, он собрал пачку ассигнаций, покрывающих ее ссуду. Он оставит их у надежного купца, которому доверял, и тот вернет Бобровой его долг. Потом он стал размышлять, как быть дальше.
Он не вернется, он никогда не вернется к Бобровым после всего, что они сделали. Уж лучше умереть. «А умереть-то я точно умру, тут и думать нечего», – мысленно заключил он. Нет, умирать – это успеется, а пока жив, надо бежать. Существовали способы укрыться от господ. Вот, например, можно наняться бурлаком, тянуть бечевой суда на Волге. Тяжелый, изнурительный труд. Но так можно было добраться далеко-далеко и затеряться на юге ли, на востоке, где и спрашивать не станут. Скажем, на восток, в дикие сибирские земли, там люди всегда нужны, и роду-племени у него не спросят. Может быть, удастся отыскать батюшку. «Счастье мое, – подумал он, – что Бог меня силой не обидел».
Кажется, в конце концов, одолели его Бобровы. Пусть так, он все равно не сдастся – никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах.
По крайней мере, в одном он был совершенно уверен: он никогда больше не вернется в это проклятое Русское.
В тот самый день, когда его отец выслал бедного Суворина из Русского, Алексей Бобров в далекой Новгородской губернии сделал для себя удивительное открытие.
На место назначения он прибыл ясным, ветреным днем, когда в воздухе явственно чувствовалась сырость. Трое молодых офицеров, отряженных вместе с ним, находились в приподнятом расположении духа. «Впрочем, я уверен, что возненавижу все, что бы ни выдумал этот болван», – язвительно заметил один из них. Однако Алексей, пройдя за ворота и зашагав по содержащейся в отменном порядке дороге, ощутил любопытство.
Вышеупомянутым болваном был знаменитый генерал Аракчеев.
Одна из странностей царствования просвещенного и даже склонного к поэтическим размышлениям царя Александра заключалась в том, что своим ближайшим советником он избрал генерала Аракчеева. Возможно, это объяснялось тем, что противоположности сходятся. Генерал был плохо образован, злобен и вспыльчив; черты его лица были грубы; он коротко стригся; ходил вечно сгорбившись, словно под бременем неимоверных, труднейших задач, которые взял на себя. Алексей проникся к нему уважением за то, сколь блестяще тот командовал артиллерией во время военной кампании 1812 года. «Он, может быть, и неотесанный мужлан, – сказал Алексей своим спутникам, – однако верен царю, что-то делает и заставляет работать своих подчиненных». Подобно многим простым, прямым солдатам – а именно так Алексею нравилось о себе думать, – он весьма обрадовался, когда царь назначил Аракчеева своим ближайшим советником.
Именно здесь, в Новгородской губернии, генерал по приказу царя предпринял один из величайших социальных экспериментов в российской истории.
В тот же миг, когда они въехали за ограду гигантского земельного владения, оно показалось Алексею странным. Самый облик крестьян был необычным, дорога – ровная, не разбитая тележными колесами; а придя в саму деревню, Алексей и его спутники ахнули от изумления.
