– Спрячь их у себя, Суворин. Они никогда не осмелятся тебя ограбить, я уверен.
Старик пожал плечами, но повиновался. Они снова улеглись.
– Ты молодец, – объявил Илья и заснул.
Через час его что-то разбудило. Может быть, какой-то звук или лунный свет, струящийся от окна? Не вполне проснувшись, он смутно помнил, что не сделал чего-то важного. И что же это, черт побери? Ах да, он же не спрятал деньги. Каким-то образом, в укромных закоулках его сна, зародилась мысль: а что, если цыгане незаметно подкрадутся к старику Суворину и вытащат у него деньги? Тогда они оставят их без гроша. Но он перехитрит их.
Медленно, с трудом он поднялся, пошатываясь, добрел до лавки, на которой спал Суворин, и растолкал его:
– Отдай. Отдай мне… сверток отдай.
Крепостной послушно пошарил у себя за пазухой и протянул барину сверток с ассигнациями. Тут Илья отшатнулся и тяжело плюхнулся на лавку. А где же спрятать эти деньги? Он открыл саквояж и заглянул внутрь, туда, где в беспорядке были свалены его личные вещи. Голова у него бессильно упала на грудь. Боже мой, как хочется спать! Ах да, вот как надобно поступить.
На дне саквояжа лежал томик стихов Державина. К сожалению, корешок книги переломился, и Илья перевязал томик шнурком. Борясь со сном, Илья развязал шнурок, просунул в книгу сверток и снова перевязал шнурком. «Вряд ли хоть одна цыганка додумается заглянуть в книгу», – подумал он, закрывая саквояж. Суворин храпел. «Я должен караулить», – пробормотал он и тотчас же заснул беспробудным сном, а когда проснулся, солнце уже высоко стояло на небе.
Едва ли не первое, что сделал Илья по возвращении домой, – поставил томик Державина обратно на полку. Он решительно не помнил, как просыпался ночью и засунул в том Державина сверток с ассигнациями, и потому даже не заглянул в книгу.
Поэтому он был совершенно ошарашен, когда, после того как они с Сувориным показали отцу счета, выяснилось, что половина денег исчезла.
– Но они же были у тебя, Суворин, – жалобно произнес он, глядя на старого крепостного.
– Вы же у меня ассигнации взяли, барин, – ответил тот с едва заметным раздражением в голосе.
– Ты готов принести в том клятву? – сурово вопросил Александр Бобров.
– Готов, сударь.
А бедный Илья только и мог, что стоять рядом с изумленным видом.
– Я только что вспомнил, как передал их тебе, – стал уверять он.
Однако только после того, как Татьяна сама обыскала его одежду и саквояж и вернулась, недоуменно качая головой, Александр Бобров принял жестокое решение:
– Суворин, ты украл эти деньги. Завтра я решу, как поступить с тобою.
В каком-то смысле Александр Бобров был рад. Он раскаивался в том, что уступил жене, согласившись за плату отпустить Сувориных на волю, хотя и не хотел нарушать однажды данное слово, а теперь, когда у него появился предлог считать старика Суворина вором, он преисполнился решимости в это поверить.
– Кто-то из них лжет, либо он, либо твой сын, – огрызнулся он, когда Татьяна стала умолять его пощадить старика-крепостного. А когда она напомнила ему, что, по словам Суворина, Илья той ночью напился, Бобров заметил:
– Тем проще тогда было украсть у него деньги. Вот видишь, – добавил он в свое оправдание, – дав такому человеку шанс получить свободу, ты только соблазняешь его украсть деньги, чтобы заплатить тебе же.
Это было какая-то бессмыслица. Татьяна так и сказала ему. Может быть, в глубине души он это знал. Но факты представлялись неопровержимыми, с этим соглашалась даже Татьяна. И приходилось признать, что дело обернулось весьма и весьма выгодно для Бобровых.
Весь следующий день Александр Бобров вершил суд. Это означало, что он приказал привести Суворина и по праву распорядился судьбой крепостного, взяв на себя роль в одном лице обвинителя, судьи и палача. Поскольку он признал Суворина виновным в тяжком преступлении, воровстве крупной суммы денег, приговор он вынес суровый.
– Ссылаю тебя в Сибирь, – объявил он.
Ему даже не было нужды добавлять, что еще включал в себя этот приговор: все имущество Суворина переходило непосредственно в руки барина. Поэтому какие бы деньги старик ни скопил, надеясь выкупиться на свободу, они все равно достанутся Боброву. Сын Суворина, ныне потерявший все средства, теперь останется крепостным. Все это, разумеется, было очень удобно.
– Но ты не можешь так поступить, – возразила Татьяна. – Это противозаконно. – Дело в том, что закон запрещал ссылать в Сибирь крепостных старше сорока пяти лет, а Суворину уже исполнилось сорок восемь.
Но закон не отличался строгостью, когда на своем праве настаивал помещик.
– Я отправлю его к владимирскому генерал-губернатору, – без обиняков заключил Александр, – он мне друг.
И какие бы доводы она ни приводила весь день, на сей раз Татьяна не смогла переубедить мужа.
Александр Бобров втайне торжествовал. Он поступал в рамках закона, в большей или меньшей степени. Он перехитрил этих коварных крепостных и значительно увеличил стоимость своего имения. Судя по некоторым неявным, малозаметным признакам, жить ему оставалось недолго.
Разумеется, по-своему он жалел Суворина, хотя и был исполнен решимости считать его виновным. Но с другой стороны, всякий должен ожидать таких внезапных и необъяснимых ударов судьбы. В конце концов, а был ли он, Бобров, виновен, когда Екатерина бросила его в темницу? Так устроена жизнь в России, и так было всегда.
На следующий день Суворина в цепях доставили во Владимир, откуда небольшие группы осужденных регулярно отправлялись в долгий путь, в Сибирь, на каторгу.
В тот же день Татьяна села писать письмо.
Савва взял в руки иконку – маленькую, потемневшую. И неожиданно улыбнулся, что случалось с ним очень и очень редко. Он давно пообещал себе, что приобретет это сокровище, и вот теперь чувствовал, что может себе позволить исполнить свое давнее желание.
Дело в том, что они вот-вот должны были достигнуть вожделенной цели. Еще две недели в Москве – и он накопит достаточно денег, чтобы выкупить из неволи себя и своего отца. «Все, что мне нужно сделать, – с усмешкой сказал он себе, – это убраться из лавки».
– Хорошая, – бесхитростно подтвердил седобородый торговец, – очень старая. Должно, еще до Ивана Грозного написана.
Савва кивнул. Он знал, что торговец его не обманывает.
Это была маленькая, довольно невзрачная икона. В лавке можно было найти десятки куда больше и ярче. Как и на многих других старинных иконах, краска на ней потемнела от времени, ее не раз поновляли, но цвета на ней снова поблекли, и святые образы Богоматери с младенцем были едва заметны на потемневшем янтарном фоне. Так почему же Савва так высоко ее ставил?
Потому что знал: искусство, с которым она написана, под силу различить лишь опытному ценителю, и даже тогда – лишь духовными очами. Эта икона была не просто картиной, она была воплощенной молитвой. Олицетворение глубокой и проникновенной любви, две эти крохотные фигурки, почти исчезающие от взора на темной доске, были преисполнены простоты и милосердия – а этой простотой и милосердием они были обязаны богобоязненности и смирению иконописца. Большинство икон были запятнаны ложью и нечистотой, и лишь немногие озаряло незримое пламя духа, горевшее столь же ярко, как и на заре христианства, во времена первых святых мучеников. Эти-то, воистину святые иконы, снова и снова переписываемые и поновляемые руками набожных мастеров, как огонь в ночи, притягивали к себе людей, способных проникнуть в их тайную суть. Таким человеком был и Савва.
