Это восторженное притязание было не столь безумным, каким казалось. Просвещенный царь Александр действительно обращался к английским дипломатам и к президенту Соединенных Штатов Джефферсону за советом, как именно учредить новое правительство. Несколько лет тому назад его одаренный министр Сперанский создал проект нового государственного устройства, предполагавший разделение властей, избранный парламент – Думу – и даже выборных судей. Специально созванный комитет уже приступил к составлению плана, согласно которому предстояло разделить Россию на двенадцать губерний и наделить каждую из них существенной автономией. Безусловно, царь был не только Ангел, но и Сфинкс – никогда нельзя было предугадать, что он думает по тому или иному поводу. Но в конце концов, дело было в России, где любые преобразования происходят медленно и даются нелегко.
– А какую же роль будешь играть ты, Сережа, в этой прекрасной новой России? – спросила Ольга.
Ах, он это твердо знал. Он давно решил, какую судьбу выберет.
– Я стану великим писателем, – самоуверенно заявил он.
– Как твой друг Пушкин?
– Надеюсь, что да. Понимаешь, – увлеченно продолжал он, – до времен Екатерины русской литературы не было почти вовсе! Разве что парочка допотопных псалмов да проповедей на церковно-славянском, которые и не понимал-то никто! В российской изящной словесности, – с азартом молодости витийствовал Сергей, – на современном русском языке не было ничего интересного до появления Ломоносова и недавно почившего чудного старика Державина. Так что, как видишь, – воскликнул он с упоением, – на нас возложена миссия создать новую литературу. Тебе надобно услышать стихи Пушкина. Они удивительны.
Ольга улыбнулась. Она любила восторженность брата.
– Тебе придется приложить для этого немало усилий, Сережа, – задумчиво проговорила она.
– Разумеется, – усмехнулся он. – А ты что будешь делать, когда выпорхнешь из этой монастырской тюрьмы? – шутливо спросил он.
– Выйду замуж, конечно.
– За кого?
– За какого-нибудь красивого гвардейского офицера, – улыбнулась она. – Который будет писать стихи по-русски.
Он задумчиво кивнул, и тут, к его собственному удивлению, ему сделалось грустно. «Если бы я мог быть этим счастливцем», – подумал он.
Вскоре пришла пора расставаться.
Уже ближе к вечеру Сергей, усталый, но довольный, вернул лошадь и пошел пешком по раскисшему, слякотному снегу к зданию лицея. Поблизости никого не было; он проскользнул внутрь и направился к своей комнате-«келье», где должны были ожидать его друзья. Если ему посчастливится, его даже не успеют хватиться. Он отворил дверь и, застигнутый врасплох, застыл в изумлении.
В комнатке с высоким потолком царил полумрак, и в этом сером петербургском свете к Сергею от окна медленно повернулся высокий, стройный человек в ботфортах для верховой езды и в мундире.
– Алексей! – Сердце у него екнуло; радость захлестнула его набежавшей волной. – Ты давно меня ждешь?
И тут внезапно улыбка исчезла с его лица.
– Где ты был? – Алексей говорил ледяным тоном, отрывисто и резко, точно отсекая каждое слово мечом.
– Нигде.
– Лжешь! Тебя искали по всему лицею.
– Прости. – Сергей повесил голову. Больше сказать ему было нечего.
– Ни к чему просить прощения, – произнес Алексей холодно, но в голосе его слышалась ярость. – Я пришел повидать тебя, потому что оказался поблизости по делам. А пока ждал, узнал о тебе немало занимательного. Ты рисовал карикатуры на министра, и тебе грозит исключение. Полагаю, тебе это известно?
– Да.
– Я убедил их не исключать тебя. Мы сошлись на том, что ты должен понести строгое наказание, но на этом дело и кончится. Тем самым наша семейная честь будет спасена. – Он замолчал, ожидая реакции брата.
Что же заставило Сергея в этот миг произнести те слова – ведь он и сам не верил в то, что говорил? Раздражение ли, вызванное менторским тоном Алексея, потрясение оттого, что прекрасно подготовленный план провалился, страх перед наказанием или, может быть, внезапное желание нанести ответный удар любимому брату, которого он боготворил и который сейчас смотрел на него с таким презрением? Какова бы ни была причина, но Сергей в отчаянии выкрикнул:
– К черту семейную честь!
Алексей ахнул. Он никогда не учился в заведении, подобном лицею, он принадлежал к совсем другому миру. Как только позволил возраст, Алексей поступил в полк, и святыней для него были две вещи: служба царю и семейная честь. Потому поведение мальчишки казалось ему невозможным цинизмом и вероломством. Но отчего же Алексей повел себя столь непростительно? Может быть, виной тому была ссора с командиром накануне и страх за собственную карьеру? Или разрыв с любовницей, которая на прошлой неделе с презрением объявила, что не желает более его видеть? Или глубоко скрытая, но присущая ему склонность к жестокости, которая только таилась, ждала своего часа и предлога причинить младшему брату боль уже полгода, с тех самых пор, как он впервые услышал в Москве эту поразившую его правду? Как бы там ни было, он прошипел одновременно холодно и ядовито:
– Может быть, и так. Но я и все остальные Бобровы ценим свою честь – весьма и весьма высоко ценим. И будь любезен, помни, что, хотя ты не такой, как мы, ты носишь наше имя и мы вправе ожидать, что ты будешь вести себя соответственно. Ты понял?
– Что значит «не такой, как мы»?
– А то и значит, кареглазый пролаза, что ты, к стыду наших родителей, – не Бобров. Но поскольку мы дорожим своей честью, то ведем себя так, как будто ты один из нас. – А потом добавил небрежным тоном, словно говорил о простуде, о легком насморке, которым переболела их мать: – Когда-то, остро ощущая свое одиночество, наша мать поступила в Москве опрометчиво и неосторожно. Это случилось давным-давно. И кончилось, едва начавшись. Никто не знает об этом. Ты не принадлежишь к членам нашего семейства, мы только делаем вид, будто ты наш сын и брат. А если мы позволили тебе носить наше имя, ты не смеешь его запятнать. – Он помолчал. – И если ты хоть словом обмолвишься об этом разговоре… я тебя убью.
Так, внезапно поддавшись дурному настроению, он уничтожил брата, а затем ушел.
Позднее, вечером, заканчивая письмо домой, строки которого едва мог рассмотреть из-за холодной пелены слез, заволакивающих глаза, Сергей писал:
Дорогие папа́ и мама́, мне очень нравится здесь, в лицее. Сегодня я виделся с Алексеем – у него тоже все хорошо, – и я очень, очень этому рад. Передайте привет Арине и ее маленькой племяннице.
Он всегда думал, что его мать – само совершенство и что родители его любят. Может быть, если он не Бобров, если он нелюбим и никому не нужен, то совершенно не важно, что он сделает со своей жизнью.
1822, январь
Татьяна обвела взглядом маленькую рыночную площадь. Впервые за месяц после череды пасмурных дней наконец-то выдалось ясное утро, и снег вокруг Русского сверкал в лучах солнца. Савва, ее крепостной, как раз садился в сани. Он возвращался в Москву. Каким молодцом он смотрелся! Он повернулся и поклонился барыне в пояс, и она улыбнулась.
