А еще был маленький Сережа. Александр весьма удивился бы, если бы ему сказали, что его лицо невольно озаряется радостью всякий раз, когда он глядит на этого десятилетнего проказника. Но какой же он живой и смышленый, черноволосый, со смеющимися карими глазами – у всех остальных детей глаза были голубые – и своей неизменной веселостью. Сейчас он сидел у окна с сестрой Ольгой, с которой был неразлучен, рисовал смешные картинки и забавлял девочку.
За детьми присматривала пухленькая крестьянка лет сорока с небольшим. Няньку звали Ариной. Она только что рассказала им волшебную сказку, каковых знала множество, и Александр, слушая вполуха, в который раз дивился богатству преданий и поверий славянского народа.
На коленях у няни сидела годовалая Ариша, ее осиротевшая племянница и тезка. Хозяева позволили приютить сиротку в господском доме.
Картина была премилая. На столе в плетеных корзинках лежали пирожки с рисом, яйцом и иными начинками, на одном блюде – рогалики с корицей, на другом – яблочный пирог. Тут же стояла маленькая вазочка с жидким малиновым вареньем, Татьяна пила с ним чай, и блюдечко с нарезанным ломтиками лимоном для всех остальных. Для хозяина была припасена фляжка рома. А на боковом столике возвышался самый главный предмет, без которого не могло обойтись ни одно чаепитие, – самовар.
Самовар был великолепен. Александр купил его в Москве и очень гордился им. Серебряный, огромный, формою он напоминал греческую вазу. Нагреваемая углями, вода в самоваре всегда кипела, и время от времени Татьяна сама подходила к самовару с чайником, чтобы подлить свежего кипятка.
Так в холодный, снежный день семья ожидала вестей из внешнего мира.
И тут маленький Сергей, выглянув из окна, вдруг вскочил с места и воскликнул: «Смотри, папа́, гости!»
Иван и Савва Суворины в деревне были на особом счету. Во-первых, двадцатилетний Савва сравнялся ростом с отцом, и теперь в деревне было два великана. Во-вторых, в отличие от большинства русских крестьян, носивших валенки или лапти, Суворины щеголяли в прочных кожаных сапогах, что свидетельствовало об известном достатке. В-третьих, и Иван и Савва носили огромные шляпы: отец – луковкой, наподобие соборного купола, сын – высокую, со скругленной тульей и широкими полями, и потому, вышагивая бок о бок, они весьма напоминали высокую деревянную церковь и при ней колокольню.
И отец, и сын ходили в толстых черных армяках. У старшего на поясе всегда висел кошель с деньгами: Иван не скрывал, что у него водятся деньги, но никто не ведал, что такая же сумма денег была зашита у младшего в подкладке. «Так или не так, а лучше взять, – заметил Иван. – Кто его знает, чего этот волк алчный потребует».
Зажиточный крепостной отправлялся к своему барину Боброву, а деньги предназначались для того, чтобы спасти жизнь сына.
«Ну, Савва, не тужи, – добавил он, – вытянул ты жеребий, что ж, такая судьба твоя, а все ж попытаемся беду избыть. Может быть, оно и дорого обойдется, да уж лучше крепостным, чем покойником, верно я говорю?» Сын его ничего не ответил.
Молодой Суворин редко улыбался: он не мог взять в толк, зачем бы это. Ему исполнилось всего двадцать, но что-то в его лице, широком и грубоватом, наводило на мысль, что о многих вещах он уже давным-давно составил свое мнение и менять его не собирается. Черноволосый, с огромным носом и черными, зоркими и настороженными глазами, он смотрелся таким же бирюком, как и его отец. Губы он стискивал с выражением угрюмого, безмолвного непокорства, а ходил твердо и решительно, словно бы отмахивал шаг за шагом, лишь бы скорей покинуть неприятное место.
И потому остаток пути вверх по холму, до господского дома, они проделали в молчании.
Александр Бобров едва мог поверить своему счастию. Наконец-то судьба смилостивилась над ним. Глядя на обоих Сувориных, стоящих в его кабинете, он еле сдерживал довольную улыбку.
Их приход мог означать только одно: Суворины желают откупиться. Вопрос был: сколько у них денег?
Бобров не был корыстолюбив. Хотя прежде он мечтал о богатстве, но стяжательство как таковое скорее презирал. Однако возраст, неудачи и дети, которых надобно было содержать, оставили свой след, и потому теперь он время от времени страдал приступами жадности.
– Что ж, Иван, твой сын не хочет идти в солдаты? – любезно заметил он и повернулся к Савве. – Вот отслужил бы, а потом и вольная, – добавил он.
Со времен Петра Великого, когда в России была введена рекрутская повинность, бытовало правило, что крепостные, выбираемые чаще всего, как в Боброве, по жребию, получали свободу, отслужив свой срок. Но эта свобода стоила немногого: двадцатипятилетняя воинская служба обыкновенно была равносильна смертному приговору. Бывало, крестьяне даже наносили себе увечья, лишь бы избежать солдатчины. А тут роковой жребий выпал молодому Савве, и Александр Бобров не мог поверить своему счастью.
Ведь, хотя Суворины и принадлежали Боброву, у них водились деньги. За последние десять лет они немалого добились. Они не только ткали в больших количествах шелковые ленты, но теперь еще нанимали других крепостных, которые возили их товар на рынок во Владимир, получая долю прибыли. На мануфактуре Суворина работало с десяток ткацких станков, и число их постоянно росло.
Все это весьма устраивало помещика. «Пусть себе старается, – говорил себе барин, – мужик Суворин по-прежнему принадлежит мне».
Богатый крепостной приносил Александру прибыль по весьма простой причине. Крепостные на юге, в рязанском имении, по-прежнему платили свои повинности, отрабатывая трехдневную барщину, а мужиков из Боброва Александр перевел на денежный оброк. Размер оброчных выплат помещик мог устанавливать любой. За последние три года он дважды повышал Суворину оброк: оба раза крестьянин роптал, но хоть неохотно, а платил. «Одному Богу известно, что он еще от меня прячет», – жаловался Александр. Теперь ему представился случай это выяснить.
Итак, явиться к барину Суворины могли только по одной причине. Бобров прекрасно это знал и решил не отказывать себе в удовольствии потешиться. Он откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза, вежливо осведомился:
– Что ж, чем могу служить? – И стал ждать.
Как и предполагал барин, Суворин поклонился в пояс и объявил:
– Пришел к вашей милости купить парнишку, Александр Прокофьевич.
Тут Александр Бобров улыбнулся, ибо крепостные на продажу у него были.
На протяжении многих столетий правовое положение русских крестьян неуклонно ухудшалось и на рубеже XVIII–XIX веков наконец достигло своей низшей точки. Отныне все крестьяне, будь то крепостные, принадлежащие помещику, или казенные, находящиеся в собственности государства, сделались в буквальном смысле слова рабами. Крепостной был лишен почти всех прав. Бобров знал одного помещика, который требовал права первой ночи с любой из своих крестьянских девиц, выходивших замуж. Ему доводилось слышать о старой барыне, которая сослала двоих своих крепостных в Сибирь только за то, что они забыли поклониться ее карете, проезжающей мимо. Помещик был работодателем, судьей и палачом одновременно. Он не обладал одним-единственным правом: приговаривать своих крестьян к смерти, – однако и этот запрет легко было обойти, назначив виновному столько плетей, что в конце концов тот «случайно» умирал во время порки.
