Родственник его, напротив, роста был среднего, а сложением напоминал почти совершенный квадрат. У него были густые, волнистые каштановые волосы, голубые глаза его глядели ласково, а еще, под настроение, он прекрасно пел. Человек он был добродушный, но страдал приступами хандры, и по временам то вдруг впадал в ярость, то рыдал безудержно. Однако и гнев, и слезы проходили у него столь же внезапно, сколь и овладевали им, и он редко причинял кому-либо вред.
Звали его Иван Романов.
Ему льстило, что он носит ту же фамилию, что и царствующий дом, но на самом деле не такая уж то была и редкость. Царская фамилия принадлежала к пятидесяти самым распространенным на Руси и означала изначально всего лишь «сын Романа». Тем не менее Иван Романов гордился ею.
Оба они были крепостными и принадлежали Александру Боброву. Но и тут сходство заканчивалось, ведь если Романов пахал землю, а заодно выполнял резные работы по дереву, чтобы хватило для требуемого помещиком оброка, то Суворин показал себя более предприимчивым. Начав с одного ткацкого станка у себя в избе, он стал ткать полотно и продавать на маленьком рынке в Русском. Однако недавно выяснилось, что в древнем городе Владимире, примерно в дне езды от Русского, выручить за тканину можно было куда больше.
А теперь Суворин задумал ткать шелковые ленты и спрашивал, не хочет ли его родственник Романов войти с ним в долю.
Их сопровождал десятилетний мальчик, сын Суворина. Его звали Савва, и он был просто вылитый отец. Глядя на обоих Сувориных, Романов невольно признавался себе: что-то в их облике настораживало. В устремленных на него пронзительных черных глазах отца и сына Романову чудились хитроумие и коварство, однако Суворин, без сомнения, был безупречно честен. Может быть, в их взглядах он замечал расчетливость, но ею все не исчерпывалось. Весь вид их выражал гордость, но вместе с тем некую жестокость и неколебимое упорство, да, пожалуй, вот что – несгибаемость, словно бы говорившую: «Мы высоки и ростом, и духом». Увидев их, он каждый раз вспоминал любимую пословицу своей матери: «Высокую былинку серп первой сечет».
– Шелковые ленты – дело доходное. Если к нам присоединишься, получим немалую прибыль, – сказал Суворин.
Романов все еще колебался. Деньги ему бы весьма пригодились. Он в задумчивости посмотрел на отца и сына Сувориных. И тут осознал, что же его так настораживало.
Мальчик. Ему сравнялось десять. Однако Иван Романов ни разу не видел, чтобы он улыбался.
– Нет, – решил он, – уж лучше я останусь при своей резьбе.
– Что ж, дело твое, неволить не буду, – отвечал Суворин.
Они расстались без досады и раздражения, но оба отлично понимали: после того, как один отверг предложение вступить в совместное дело, другой более его не повторит.
В то время происшествие это показалось Романову незначительным.
В этот же день Александр Бобров снова стал отцом – в определенном смысле.
Держа на руках дитя и пристально рассматривая его, он испытывал противоречивые чувства. В рождении дитяти всегда, неизбежно есть что-то едва ли не чудесное и священное. Глядя на лежащую пред ним Татьяну, которая за годы брака перенесла ради него множество лишений и невзгод, он ласково ей улыбнулся. «Это мальчик», – произнес он.
К несчастью, мальчик этот не был его сыном.
Александра глубоко потрясло, когда в конце прошлого, 1801 года Татьяна ему изменила. Как ни странно, это произошло именно в ту пору, когда в жизни его появилась новая надежда.
Предыдущие пять лет принесли ему сплошные разочарования. Император Павел, хоть и освободил Александра из темницы, не изъявил желания принять на службу бывшего статского советника, и Александр, остро ощущая собственную ненужность, удалился к себе в имение, которым жена его столь умело управляла без него. Однако, с другой стороны, ему посчастливилось отбыть из Санкт-Петербурга, ведь царь, и всегда-то отличавшийся весьма странным нравом, вскоре стал обнаруживать склонность к болезненным приступам гнева, а потом и вовсе к безумию, и в 1801 году, когда группа офицеров, умертвив императора, возвела на престол его сына, вся Россия вздохнула с облегчением.
Бобров тоже преисполнился воодушевления. Молодой царь Александр был внуком Екатерины, которая сама воспитала его, государем всея Руси, но одновременно последователем просвещения. Юный, пригожий, обаятельный – он являл полную противоположность своему мрачному, ограниченному отцу. Его прозвали Ангелом. В этом году семейство Бобровых намеревалось провести зиму в Москве. В ноябре, внезапно ощутив новый прилив энергии, Бобров оставил Татьяну с детьми в Москве и один отправился в Санкт-Петербург. Может быть, теперь-то и найдется подходящая должность для человека его дарований. Два месяца обивал он пороги в столице, слышал соблазнительные обещания, начинал лелеять надежды, но в конце концов ничего не получил. В январе он вернулся в Москву.
Тем временем одиночество Татьяны стал скрашивать блестящий гусарский ротмистр, он совершенно очаровал ее, а потом его вместе с полком перевели на Украину. Офицер был остроумен, забавен и уже мог похвастаться десятком подобных романов. Ему было двадцать пять, Татьяне – тридцать один.
В пользу молодого ротмистра говорила его сдержанность: он не имел обыкновения распространяться о своих победах. Больше того, Александр был даже не до конца уверен в том, что Татьяна ему изменила, пока не обнаружились неопровержимые признаки ее положения. Что оставалось делать? Он подумывал вызвать оскорбителя на дуэль, но потом выяснилось, что тот убит в какой-то приграничной стычке; целую неделю обманутый супруг намеревался отдать младенца на воспитание в семью одного из своих крепостных – чтобы это послужило Татьяне уроком. Однако он осознавал, что не сделает этого. В конце концов, с горечью повторял он самому себе, любой муж, оставляющий жену одну на два месяца в Москве, – круглый дурак. А кроме того, он не потерпит скандала. Более эту внебрачную связь не упоминали ни единым словом; с младенцем решено было обращаться как с законным сыном Александра Боброва.
Он уже потешил свое уязвленное самолюбие, взяв к себе в постель хорошенькую крепостную девицу из дворовых. С Татьяной он обращался хотя и холодно, но неизменно вежливо. Он убеждал себя, что ребенок появился на свет случайно и что думать об этом далее – ниже его достоинства.
Оставалось только дать младенцу имя. Чаще всего придерживались простого обычая: первенца обыкновенно нарекали в честь деда, а остальных нередко по имени святого, день памяти которого приходился ближе всего к дате рождения.
– Вот радость-то! – провозгласил явившийся на совершение обряда священник.
– Крестины придутся на день святого Сергия!
И потому мальчика нарекли Сергеем.
Сергеем Александровичем – ведь Александр официально считался его отцом. Звучало недурно.
– Сергей, – улыбнулась Татьяна. А потом взяла младенца на руки. – Сережа, иди к мама́!
– Разумеется, – спокойно объявил он Татьяне, – он не унаследует никакого моего имущества. Когда я умру, ты получишь вдовью долю. Можешь передать часть ему. А я тем временем позабочусь о его воспитании и образовании.
