Он промолчал, но, когда она ушла, вздохнул и сказал сам себе: «Правда состоит в том, что лучшее, что я сделал для своей семьи, – это угодил в тюрьму». Мысль была неприятной, а вскоре за ней последовала другая: «Какая польза будет от меня семье, когда я освобожусь? Эта немецкая девчонка заткнула меня за пояс».
Хотя он любил жену и восхищался ею, днем он частенько изводил себя этими мыслями.
Сон, который тревожил его по ночам, был до того нелепым, что над ним впору было посмеяться. Он снился не слишком часто, между такими ночными видениями проходили недели или даже месяцы. Но когда бы этот сон ни повторялся, он всегда оставался неизменным.
Это была графиня. Она являлась ему такой, как в ту памятную ночь: бледное видение, не желавшее рассеиваться, она смотрела на него, грозила пальцем и с жутким бессмысленным надрывом шипела: «Вольтер. Вольтер».
Почему этот глупый сон приводил его в такое расстройство? Было трудно сказать. Но всякий раз, когда он снился Александру, тот просыпался с чувством опустошенности и одиночества, которое невозможно было вынести. Он вскрикивал, его голос эхом разносился по монастырю, и в тусклом свете раннего утра даже в злых, устремленных на него глазах Лжепетра он находил некое утешение.
Однажды, когда он пробыл в заключении уже три года, видение появилось как обычно, но на этот раз старая графиня ничего не говорила, лишь смотрела на него с довольным видом; и затем Александру показалось, будто она подмигнула с этакой озорной улыбкой, словно они обменялись какой-то мрачной загробной шуткой. После этого сон больше не повторялся.
Незадолго до Рождества 1795 года Александр услышал, как в монастырский двор въехали сани; за их появлением последовала долгая тишина, а затем, к удивлению узника, его вывели из кельи и препроводили в комнату, которая использовалась для свиданий. Через несколько минут появилась посетительница в изящной шубке.
Это была Аделаида де Ронвиль.
Она была во Владимире.
– Знаешь, – объяснила она, чуть пожав плечами, – на санях оттуда до Русского не так и далеко.
Александр улыбнулся. Как тронут он был тем, что она проделала такой путь!
– Как ты попала сюда? Тебе пришлось подкупить монахов? – (Она кивнула.) – И где ты остановишься? Ты должна поехать в наше имение. До ночи во Владимир тебе не успеть.
– Меня там ждут.
Он не стал спорить.
– Дай мне посмотреть на тебя, – попросил он, помогая ей снять пальто.
Она стояла перед ним. Ей исполнилось шестьдесят. Морщины на ее лице стали глубже, образуя замысловатый узор; но когда она повернулась к нему, Александр отчетливо увидел, что морщины лишь подчеркивают, выявляют самую суть. Она иронично скривила губы:
– Я постарела. Теперь любоваться нечем.
– Неправда.
Они немного побеседовали. Он спросил о графине и узнал, что та очень слаба, а в остальном не изменилась. Простила ли она его? «Конечно нет». Он спросил о том, как живется самой Аделаиде. Есть ли у нее новый любовник?
– Может, да. Может, нет. Это не важно. – Они тихо разговаривали, как в прежние времена, пока не вошел монах и не дал понять, что посетительнице пора уходить. Когда Александр подавал ей пальто, он легонько коснулся ее плеча.
Спустя много часов после ее ухода он, к собственному удивлению, обнаружил, что дрожит, и тогда же осознал, яснее, чем во все прошедшие годы, что навсегда останется пленником чувства, которое более всего в его жизни походило на страсть.
В последний день 1796 года, примерно через семь недель после смерти Екатерины Великой, Александр Бобров был освобожден, отбыв лишь четыре года из своего десятилетнего заточения, поскольку одним из первых постановлений новый царь Павел амнистировал врагов своей матери, которую ненавидел. Александр отправился в свое имение, находившееся поблизости.
Спустя три месяца умерла и графиня Турова. «В самом деле, – повторяли многие, – эпоха закончилась». Почти все свое огромное состояние она оставила дальнему родственнику Александра. И четверть – Аделаиде де Ронвиль, которая вскоре после этого вышла замуж.
Глава девятая. Дуэль
1802
Высоко в голубом сентябрьском небе парило бледное солнце, а маленькие белые облачка тем временем проплывали над бескрайней равниной.
В своем медленном полете облачка принимали самый разный облик. Одно напоминало рыбу, которая с разверстой пастью рыщет по лазурному небу, другое – всадника верхом на коне, а третье, пожалуй, Бабу-ягу в ступе.
Они приплыли с востока, неспешной вереницей, мимо старинного приграничного города Нижнего Новгорода, где могучая Волга сливается с медлительной Окой, и остановились над гигантской «петлей» той буквы R, которую образует окруженное русскими реками сердце русских земель. Оттуда они потянулись далее к западу, в сторону Москвы, над древними русскими городами – Рязанью, Муромом, Суздалем и величественным Владимиром. А некоторые из них еще и пролетели над узкой, сверкающей лентой реки, что вела по лесу к маленькому городку Русскому и притаившейся за ним деревеньке.
Какими же крохотными и жалкими казались сверху эти места, с невзрачными деревянными домами и городком, примостившимся, точно на насесте, на высоком речном берегу, напротив маленького, обнесенного белыми стенами монастыря. Какая тишина царила вокруг. Долетал ли звон монастырских колоколов, раздающийся над деревьями, до проплывающих мимо облаков? Конечно нет. Ни звука не нарушало безмолвие небес, и разве жизнь, любовь и судьба смертных могли взволновать эти облака? Они явились с востока, беспредельного и необозримого, где естественный порядок вещей непознаваем, подобно бескрайнему небу, и недоступен слабому человеческому разумению.
А можно ли сыскать предмет менее значительный, чем тот, что обсуждали этим вечером двое крестьян? Ведь толковали они о шелковых лентах.
Они стояли на речном берегу. За ними раскинулась деревенька, принадлежавшая Александру Боброву. В последнее время поселение это выглядело лучше, чем прежде. Через реку навели деревянный пешеходный мост, а через самую непролазную грязь перекинули доски. Если судить по крестьянским домишкам, хозяева их были рачительны и усердны. Несколько изб были достроены вторым этажом; кое-где виднелись и украшенные искусной резьбой ставни, а это означало, что обитатели их обладали достатком и досугом.
Двое крестьян состояли в близком родстве, хотя их и разделяли два поколения. Как и другие пятнадцать деревенских семей, они происходили от крестьянской девицы Марьюшки, единственной выжившей после страшной гари, устроенной во время царствования Петра I, и вернувшейся в Грязное много лет спустя. Оба они во святом крещении звались Иванами.
Но этим сходство и исчерпывалось. Иван Суворин был богатырского роста. Обликом своим он в точности напоминал своего предка, отца Марьюшки, которого некогда прозвали Быком. Был он на голову выше любого односельчанина и такой силач, что поговаривали, будто он может поднять лошадь. Он мог срубить дерево вдвое быстрей любого мужика. Густая черная борода не могла скрыть грубых черт и огромного, бесформенного, выступающего, как мыс, носа.
