Это было письмо, которое Александр выронил из кармана, когда исполнял свой глупый танец в ее комнате той декабрьской ночью пять долгих лет назад. И оно было подписано: «Colovion».
Потом без всякой помощи графиня Турова направилась к лестнице.
Той ночью Александр не мог заснуть; то ли из-за треволнений этого дня, то ли из-за светлой ночи. Чуть за полночь он вышел из дома. В бледных сумерках он был не один: молодые пары, даже дети гуляли по широким набережным Невы или вдоль тихих каналов с их маленькими мостиками, наслаждаясь теплым очарованием этих ночных часов. Порой в перламутровой мгле раздавались песни и смех – у кого-то был праздник.
Александр направился к набережной. Не спеша пересек он громадную площадь, где высилась величественная статуя Петра, прошел мимо длинного здания Адмиралтейства. Впереди, перед Зимним дворцом и продолжающим его Эрмитажем, открывалось широкое пространство, слева простиралась бледная Нева. На Стрелке, разрезающей реку на два рукава, горел огонь. Время от времени мимо, как тени, проскальзывали люди.
Нереальное время. Нереальный город. Оглядываясь на прошедшие десять лет жизни и размышляя над странными событиями этого дня, Александр вдруг представил, что все его существование было лишь маленькой ролью без слов на громадной сцене Санкт-Петербурга. Не театр ли все вокруг? Разве не грустную мелодраму разыгрывают бедная императрица Екатерина с молодым любовником? Разве этот огромный, построенный на северном болоте город, смотрящий итальянскими фасадами на скованную льдом пустыню, – не еще один невероятный обман? «Город стоит на деревянных сваях, – размышлял он. – Однажды они сгниют и он погрузится обратно в трясину». Разве просвещенное дворянское сословие, к которому он принадлежал, само не есть фикция: рассуждая о Вольтере, править огромной империей сёл и крепостных, застрявшей где-то в Средних, да что там, в самых Темных веках? Не была ли идея Петра о великой Российской империи, в которой воплотилась безграничная энергия и амбиции Медного всадника, лишь пустой безумной мечтой? Пока Александр смотрел на могучую реку, а затем вновь на гигантскую площадь за дворцом, его внезапно охватило чувство, что бескрайняя русская земля с ее болотами и лесами может в любой момент надвинуться на пустоту этого противоестественного города.
«Что ж, целый город, – вслух пробормотал он, – всего лишь огромная потемкинская деревня – единый фасад. И что же тогда такое моя жизнь? Моя игра – где на кону была власть, моя страсть ко внешнему блеску, мое стремление к земным и небесным наградам? Что это, если не великий обман?»
В этот момент ему казалось, что все именно так. Пока он медленно шел домой, обдумывая эту мысль, время от времени он поднимал взгляд и замечал то кусок отвалившейся штукатурки, то плесневеющие кирпичи на углах домов. «Да, все суета. Суета сует», – бормотал он себе под нос.
И так глубоки были его раздумья об этой великой тщете, что, вернувшись домой ранним утром, он даже не заметил маленькую карету, стоявшую напротив его дома, и группу поджидавших людей. Так что он удивленно поднял глаза, когда один из них шагнул по направлению к нему и тихо сказал:
– Статский советник Бобров, пройдите с нами. Вы арестованы.
В камере царил абсолютный мрак. Не было ни единого источника света. Александр не знал, как долго он пробыл там, но, поскольку дверь приоткрывалась дважды и рука просовывала краюху хлеба и небольшой кувшин воды, Александр предположил, что, должно быть, день или два.
Камера была очень маленькой. Если он становился спиной к двери и вытягивал руки в стороны, его ладони прижимались к противоположенным стенам. Если оттуда он делал два шага, то упирался в четвертую стену лбом. В первые несколько часов он думал, что в одном из углов прячется крыса, но не был в этом уверен. Возможно, она где-то нашла дырку и убежала. Это и была грозная Петропавловская крепость. Александр гадал, где находилась камера: выше или ниже уровня воды. Ниже, думал он.
Один вопрос ставил его в тупик. Почему его арестовали? За какое преступление? Офицер, производивший арест, не сказал ему – возможно, не знал. И с тех пор как его бросили сюда, никто с ним не говорил. Оставалось одно – сохранять спокойствие.
Прошел еще день. Никто не приходил. Неужели они оставили его здесь умирать, размышлял он. Затем в конце третьего дня дверь открылась и его вытащили наружу. Через несколько минут он понял, что стоит, не вполне твердо, в большой комнате, моргая от режущего глаза света и смутно сознавая, что после трехдневного заточения от него воняет. В комнате был только один стражник, и, когда Александр спросил его, что происходит, он грубо ответил:
– Известно, допрос будет.
– А кто станет допрашивать?
– А то не знаешь, твое благородие? – Стражник ухмыльнулся. – Сами господин Шешковский будут. – И он засмеялся. – Заговоришь.
Вот тут-то, несмотря на намерение сохранять спокойствие, Александр задрожал. Все знали безжалостного следователя Шешковского. Великий дознаватель с легкостью сломал несчастного Радищева, писателя-вольнодумца. Говорили, что его жертвам везло, если они оставались в живых. Все же Александр напомнил себе: «Я дворянин. По закону меня пытать нельзя. Бить кнутом нельзя. Суд должен лишить меня дворянского звания, прежде чем подвергнуть такому унижению».
Мысли его были слишком заняты этим предметом, когда он почувствовал, как чьи-то руки заставили его сесть на скамью. Перед ним стоял стол с лампой. И через несколько минут он понял, что в комнате есть кто-то еще, скрывающийся в тени за лампой, видеть его Александр не мог, но слышал голос.
– Итак, – тихо произнес голос, – расскажите мне о Коловионе.
В течение трех последующих недель Александр Бобров часто приходил в замешательство. Иногда его на целые дни оставляли одного в камере, но обычно ждали, когда он заснет, и затем тащили назад в залитую светом комнату, направляли лампу в глаза или заставляли ходить кругами, чтобы не дать ему спать.
Следователь являлся в разное время. Сперва Александр думал, что это такой коварный прием, но потом решил, что он ведет другое дело, а им интересуется мало. Однако всякий раз, когда Александр спрашивал, почему его держат здесь, он получал ответ туманный и потому особенно пугающий: «Полагаю, вы знаете, ваше высокородие» – или: «Возможно, вы сами захотите сказать мне, Александр Прокофьевич».
Пытки не применялись, ему не грозили кнутом. Однако он понял, что ничего не могло быть хуже, чем лишить человека сна. А что до следователя, Александр теперь знал, отчего ему было так страшно. Важно не то, что сделают с твоим телом. А то, что сотворят с твоей душой.
Потому что постепенно, допрос за допросом, день за днем, следователь завладевал его разумом.
Это проделывалось с большим искусством. Когда, например, Бобров отрицал, что ему что-либо известно о Коловионе, следователь не перечил. Но к концу допроса спокойно давал понять, что о профессоре и кружке розенкрейцеров ему известно все. И тогда Александр догадывался, что профессора, скорее всего, тоже допрашивают. Но как Шешковский узнал об их отношениях? Никаких письменных свидетельств не осталось. Профессор проговорился? Возможно. И Александру пришло на ум, что следователю нет необходимости вытягивать из него сведения, ему просто хочется знать, много ли он солжет.
