Все присутствующие разразились смехом. Обезьянка все еще прижималась к нему мордочкой, издавая пронзительный взволнованный визг, открывая и закрывая маленький рот, так что Александр думал, что она собирается его укусить. Он попытался подняться, поскользнулся и упал. Мелкая тварь вновь вскарабкалась на него, дергая за уши, прижимаясь носом к носу. И весь этот шум перекрывал голос Зубова, который хохотал до визга:
– Ты нравишься ему, Бобров! Да, он тебя любит!
И тут внезапно наступила тишина. Александр повернул голову: ноги в шелковых чулках, форменные мундиры, все застыло. Он посмотрел вверх; теперь он увидел стоящую в центре зала приземистую, грузную фигуру в простом светло-розовом платье, напоминавшем ночную сорочку.
Это была Екатерина.
Красный от стыда, оправляясь, он поднялся и неловко поклонился. Обезьянка куда-то спряталась. Он чувствовал на себе взгляды человек двадцати придворных, окруживших его, смотрела на него и императрица с застывшими, словно маска, чертами.
Что ж, наконец-то он встал с ней лицом к лицу. Несмотря на унизительность ситуации, он разглядывал ее с любопытством. Перед ним была женщина, с которой он надеялся делить ложе.
Ее лицо еще не утратило красоты. Лоб был благородным. Но дородное тело казалось совсем расплывшимся и обрюзгшим, не хватало у нее и нескольких зубов. Ветер оборвал почти все листья осеннего убора, и она знала, что изменить это невозможно. Александр смотрел на нее – и больше не завидовал Платону Зубову.
– Кто это? – прорезал тишину холодный властный голос императрицы.
– Александр Прокофьевич Бобров, – ответил Зубов, подбадривая Александра улыбкой. – Он здесь, чтобы просить о назначении, – любезно добавил он.
Екатерина разглядывала Александра, очевидно копаясь в огромном хранилище своей памяти в поисках обрывков тех или иных сведений, и ничего не говорила, погрузившись в это занятие. Возможно, она старела, теряла здоровье, но ее голубые, чуть навыкате глаза по-прежнему внушали трепет. Годами Александр клялся себе, что сумеет удивить ее при встрече: и вот теперь в ее присутствии, после такого глупого начала, он стоял как дурак, потеряв дар речи. Он чувствовал, как его бросило в жар. И тут в ее глазах он заметил легкое узнавание.
– Так вы – статский советник Бобров?
Он поклонился. Возможно, когда-то Потемкин упоминал его имя, и она это вспомнила. Она, по крайней мере, должна быть осведомлена о том, какие должности занимали его предки. Возможно ли, что его час наконец настал? «Видит Бог, я это заслужил», – думал он. И тут она заговорила:
– Не родственник ли вы этой несносной и смехотворной графини Туровой?
Это был не вопрос. А суровое, презрительное обвинение. Ему показалось, что он чувствует, как все в комнате, уловив сигнал высочайшего неудовольствия, облили его ледяным презрением.
– Я прихожусь ей дальним родственником. Боюсь, она довольно нелепа, – виновато пробормотал он.
– Это так. Теперь я знаю, кто вы.
И с этими словами она повернулась к нему спиной и направилась к выходу. Дойдя до двери, она позвала, не поворачивая головы:
– Идем, Платон. – И удалилась.
Зубов быстро зашагал следом, откуда-то выскочила обезьянка и поскакала за ним. У дверей Зубов повернулся, с сожалением пожав плечами, и затем неожиданно рассмеялся.
– Что ж, Александр Прокофьевич, – сказал он, – по крайней мере, моей обезьянке ты приглянулся! Прощай. – И все в комнате грохнули от смеха.
Все было кончено. Никогда, пока он жив, он не добьется при дворе никаких милостей. И почему? Потому что императрица связала его с графиней Туровой и ее глупыми убеждениями.
«Боже мой, – думал он, – я мог с тем же успехом отстаивать сторону старой ведьмы и ее проклятого Вольтера».
Вышел он с поникшей головой. Он был сломлен. По дороге к тому месту, где его ждал экипаж, он краем глаза заметил старого генерала, который шел во дворец с легкой улыбкой на губах.
На всем протяжении пути назад в Петербург Бобров размышлял. С ним все было кончено. Это он ясно понимал. Они переедут в дом поменьше. Детям почти ничего он оставить не сможет. Разбились даже самые скромные надежды.
«Вероятно, мне следует переехать в Русское, – думал он. – Делать там нечего, зато жизнь дешевая. Рязанским деревенщиной, вот кем я стану», – пробормотал он. Так часто называли жителей захолустных городишек. Дважды за время путешествия в отчаянии утыкался он лбом в колени.
Был вечер, когда он прибыл в Санкт-Петербург: бледные сумерки белой ночи, сгущающиеся к полуночи, постепенно будут рассеиваться и сменятся светозарной зарей. Скоро ему придется предстать перед Татьяной с известием о своей неудаче. Но когда экипаж въехал во второй адмиралтейский квартал, внезапно его осенила идея, и он велел извозчику, не останавливаясь, ехать через Неву на Васильевский остров. Там он приказал ждать его на Стрелке, восточной оконечности острова, и дальше пошел пешком. Он предпримет последнюю попытку. В конце концов, терять ему уже нечего.
В громадном доме было тихо. Он казался покинутым. Как будто не желая иметь ничего общего с этой бледной летней ночью, он словно замкнулся за своим тяжеловесным запыленным фасадом. Его громоздкие колонны в глубоких нишах наводили на мысли о мавзолее или о правительственном здании в воскресный день. Но Александр знал, что старуха где-то там.
Он приблизился осторожно, стараясь держаться подальше от главного входа, где его мог заметить лакей, и вместо этого направился к боковой двери, которая вела в покои мадам де Ронвиль. В своей записке она сообщала, что этим вечером будет у Ивановых. И к лучшему. Он не хотел вовлекать ее в свою затею, ему просто нужно было попасть внутрь. Приблизившись к двери, он вынул связку ключей, которую всегда носил с собой. Хотя они больше не были любовниками, он так и не смог заставить себя расстаться с ключом от этой маленькой боковой двери. Он вошел и поднялся по лестнице.
Какая тишина кругом! Внутри дома не раздавалось ни звука: ни шороха, ни шепота. Он прошел через комнаты Аделаиды. Лучи вечернего солнца, проникавшие в окно, мягко подсвечивали ковры и дамаст. В гостиной витал едва ощутимый запах роз. Вскоре Александр уже был в центральной части здания. Поскольку и здесь тоже было тихо, он решил, что старая графиня, возможно, рано легла. Он осторожно поднялся по маленькой лестнице на площадку и остановился. Комната служанки была заперта; вероятно, она еще не поднялась. Но дверь в спальню графини была открыта. Он прислушался. Там ли она?
И тут он ее услышал. Вначале ему показалось, что она с кем-то разговаривает, такое осуждение звучало в ее голосе, но, не дождавшись ответа, он двинулся к двери. Теперь он был уверен: графиня разговаривает сама с собой. Что она говорила? Этого он разобрать не мог, но тут его озарило: возможно, старуха выжила из ума. В маразме она или нет, настало время действовать. Он спокойно вошел в комнату.
Она читала, сидя в кровати, точно как в ту ночь пять лет назад. Она постарела и похудела, ее перевязанные лентами волосы поредели. На оголенных плечах сквозь дряблую кожу проглядывали кости. Она опиралась на подушки и слегка наклонилась вперед, водя по тексту газеты увеличительным стеклом и что-то раздраженно бормоча себе под нос.
