– Что мне делать?
– Ничего. Молиться.
Доктор вернулся к роженице, оставив Александра за дверью. Он пошел в свой маленький кабинет, стал механически перекладывать бумаги, затем попытался прочесть молитву, но лишь ощутил внутри пустоту. Помедлив немного, он двинулся обратно и вошел в спальню.
Увиденное потрясло его. Круглое лицо Татьяны осунулось и сделалось смертельно бледным, светлые волосы намокли от пота, а глаза расширились от ужаса. От схваток ее била дрожь.
– В любой момент, – шепнул доктор, – сосуды могут не выдержать.
Александр беспомощно смотрел на жену. Ужасно было чувствовать себя настолько никчемным. Он подошел и взял ее за руку. Она подняла на него взгляд и попыталась храбро улыбнуться. Он сжал ее руку. Она вздрогнула, поскольку схватки усилились, набрала в грудь воздуха, не сводя с него больших голубых глаз; и в этот момент он со стыдом понял, что остался ее единственной соломинкой. Он улыбнулся, стараясь в ее смертный час внушить, что любит ее. Что еще мог он сделать?
– Во мне твое дитя, – прошептала она.
Он сжал ее руку, но не в силах был говорить. Она была при смерти. И скорее всего, понимала это. Ей было страшно так, как еще никогда в жизни. Татьяна посмотрела на него испуганными глазами, в которых читалась мольба: «Даже если ты не можешь мне помочь, скажи хоть раз, что любишь меня».
Тогда-то, в начале четвертого часа того мартовского дня, Александр Бобров, не видя, на что еще можно поставить как в земном, так и в небесном царстве, заключил свою последнюю сделку с Господом.
«Милостивый Боже, пусть она и ребенок останутся жить, и я буду верен моей жене и расстанусь с Аделаидой де Ронвиль».
Это последняя карта, решил Александр, которую он мог разыграть.
1792
Нет более удивительного и волшебного времени в Санкт-Петербурге, чем начало лета, получившее название «белые ночи».
Ибо в этих северных широтах в период летнего солнцестояния бесконечный день не оставляет времени ночному мраку. Светло до самого позднего вечера и даже ночью, и лишь на какие-то полчаса ранним утром опускаются густые сумерки. Это волшебное время. Все словно вибрирует, мир кажется нереальным. Здания превращаются в тени, вода приобретает молочно-белый оттенок, и серая мгла над северным горизонтом светлеет через три часа после начала сумерек.
Белые ночи способны лишить человека покоя. Наверняка на столь безумные поступки Александра Боброва толкнул какой-то опасный магнетизм в атмосфере. Другого объяснения дать невозможно.
Потому что в это лето мир совершенно изменился. Возникло ощущение, что вот-вот разразится невиданная гроза. Кто знал, какие монархии падут, какие страны будут ввергнуты в хаос? Каждый день Петербург ждал новостей с Запада, ровно три лета назад со взятия Бастилии в Париже началась эпохальная катастрофа.
Французская революция. Король Франции Людовик, королева Мария-Антуанетта и их дети, по существу, уже находились в заключении. Кто знал, что эти революционеры – эти якобинцы – сделают дальше? Монархи Европы были в ярости. Австрия и Пруссия вступили в войну с новой разрушительной революционной силой. Британия готова была присоединиться. И никто не испытал большего потрясения, чем просвещенная российская императрица Екатерина. Принципы свободы и просвещения, прекрасная теория, – это одно. Революция и власть толпы – совсем другое. Вспомните Пугачева! Она сокрушила этого отчаянного казака и его крестьянское восстание много лет назад и не желала лицезреть еще один крестьянский бунт.
Удивительно ли, что передовые мыслители во главе с матушкой-императрицей, с ужасом взирая на результаты просвещения, заключили: «Это зашло слишком далеко и обрушилось слишком быстро». Вместо реформ им виделся один лишь хаос. «Якобинцы предали нас всех».
И если во Франции революционеры верили, что они – свидетели весны нового мира, то при императорском дворе в далеком Санкт-Петербурге всем казалось, что золотой век уходит, словно долгое екатерининское лето, затянувшееся до глубокой осени, вдруг унесло порывом свирепого ветра, ворвавшегося в мир; и теперь листья срываются и уносятся, обнажая лес перед наступлением суровой зимы.
Императрица была одинока. Лица вокруг менялись. Она потеряла и самого верного своего товарища, великого Потемкина.
Каким преданным другом он был! Он преподнес ей Крым. Всего за два года до революции он устроил для Екатерины и охваченных благоговейным трепетом послов великих европейских держав путешествие по этой огромной южной провинции у Черного моря. Дорога в буквальном смысле была усыпана цветами. На протяжении всего пути, чтобы усилить впечатление, он возвел знаменитые «потемкинские деревни», похожие на милые театральные декорации. Деревни, может, и были бутафорией, но новая империя была настоящей: она действительно поражала богатством. Наконец русскому самодержавию удалось завладеть сказочным дворцом крымского хана в Бахчисарае и окончательно покорить татар.
И это для обоих, Екатерины и Потемкина, стало концом затянувшегося позднего лета. Поднялись вихри, во Франции совершилась революция, последняя вожделенная награда – Константинополь – не далась им; и к досаде обоих – в точности как и предвидел Александр Бобров – молодой любовник Екатерины изменял ей, но на сей раз враги Потемкина сумели уложить к ней в постель своего протеже, тщеславного юнца. Для Потемкина игра была кончена, и он, вероятно, это знал. Светлейший приехал в Санкт-Петербург, устроил для императрицы фантастический праздник, какого в столице еще не видывали, и вновь отбыл на юг в глубоком унынии. Через год он скончался.
Она была одинока. Что у нее осталось? Тщеславный молодой любовник – ну хоть в постели ей было не одиноко. Сын, который теперь ненавидел ее и с каждым днем делался все больше похожим на покойного несносного мужа. Два обожаемых внука, которых воспитывали по ее системе. И империя. Она сохранит и укрепит ее для внуков. Все, за что бралась Екатерина, она делала основательно.
Санкт-Петербург изменился. Франция вышла из моды: даже на французские платья теперь смотрели неодобрительно. Количество газетных статей об ужасной французской заразе резко сократилось. «Слава богу, – говорили умные люди, – наши крестьяне не умеют читать». Публичные обсуждения революционной тематики были запрещены, республиканские книги – преданы сожжению, пьесы – исключены из репертуара. Во всем были виноваты философы: даже вполне просвещенные люди вынуждены были это признать. Если Екатерина была строга с другими, то не щадила она и себя; когда императрица собралась с силами взглянуть в лицо этому новому, серому миру, она с сожалением приказала убрать из покоев бюст своего старого друга Вольтера.
И разве можно винить ее в том, что свою горечь она выместила на тех, кто, по ее мнению, мог ослабить государство в эти опасные времена? Когда вольнодумец Радищев имел глупость опубликовать книгу – и это в такой момент! – открыто призывавшую покончить с крепостничеством, императрица рассердилась настолько, что ему еще повезло отделаться ссылкой в Сибирь. На что, хотела бы она знать, направлена тайная деятельность франкмасонов? Сговариваются ли они с ее сыном? А может, они в некотором роде якобинцы? Непохоже, что так, но она приказала хорошенько допросить профессора, просто чтобы все выяснить.
