Черт ее побери! Разве она ему не доверяет? Как смеет перечить:
В какой-то момент она задрожала, но не ответила. Будь она проклята! Будь она тысячу раз проклята! А может, она специально мучает его – из-за Аделаиды?
Татьяна стояла почти неподвижно, ухватившись за спинку стула. Если она и умолкла на какое-то время, то лишь потому, что ей нужно было собраться с мыслями, к тому же она нервничала. Почему все это назрело в тот момент, когда она была на таком позднем сроке?
Любил ли он ее? Дело было не только во француженке: эти непонятные отлучки в Москву и таинственные исчезновения по вечерам в Санкт-Петербурге. Что она должна обо всем этом думать?
Как ни странно, она вовсе не питала ненависти к Аделаиде де Ронвиль. Иногда она встречала свою соперницу в доме графини Туровой. Француженка была неизменно вежлива и не делала ни малейшего намека на их отношения с Александром. Татьяна полагала, что должна быть благодарна ей за сдержанность. Мадам де Ронвиль не пыталась даже покровительствовать ей. «Скоро она состарится, – вначале говорила себе Татьяна. – Это пройдет». Она даже думала, что может понять чувства соперницы. «В конце концов, мы обе – его любовницы, – решила она. – Но я молода и мать его детей. Вероятно, это тяжело для нее».
Она не в силах была разлюбить Александра, возможно, из-за присущего его характеру странного сочетания силы и слабости. Ей нравилось даже его тщеславие. Она понимала его лучше, чем он полагал. Ибо, как бы ни были велики его таланты, жена видела, что амбиции его требуют большего и большего, порождая вечную неудовлетворенность, вечное беспокойство. «Он любит ее, но однажды именно я понадоблюсь ему, даже если теперь он мной попросту пользуется», – говорила она себе.
Но в одном вопросе Татьяна не собиралась уступать мужу.
У Александра вновь возникли денежные затруднения. Это была еще не катастрофа, не разорение, но наличных денег не хватало – и опять пришлось делать долги. Как и следовало ожидать, он попросил Татьяну обратиться к отцу. Ведь она, в конце концов, наследница всего состояния. Куда же уходили деньги? На их обычную дорогостоящую жизнь, полагал он. И разумеется, на нужды розенкрейцеров.
Его восхищение профессором росло, несмотря на решительное неодобрение, которое учитель высказывал по поводу его образа жизни. Наставник Александра преодолевал все трудности. Недавно масоны столкнулись с некоторым противодействием. Враги утверждали, что их деятельность кощунственна. Но у профессора имелись друзья и в церковных кругах, и братья добились практически полного оправдания. Долги увеличивались, но Новиков продолжал печатать литературу в типографиях, находившихся в его имениях. Александр преклонялся перед этим человеком, которого искренне полюбил.
Вся эта деятельность становилась чертовски дорогостоящей. Чуть ли не каждый месяц от братства поступали просьбы о финансовой помощи; и если бы ставки были ниже, Александр, возможно, поддался бы искушению и отступился. Но перспектива грядущего могущества по-прежнему заставляла его сердце трепетать. Всякое чувство вины, которое порой возникало у него, вытеснялось одной мыслью: розенкрейцеры могут править миром.
Потому-то этим утром он попросил жену обратиться к тестю за деньгами, и ее отказ стал для него ударом. Как она могла? Это же ее прямой долг. Но она продолжала упорно молчать. И теперь, несмотря на ее положение и, возможно, потому что в глубине души он ощущал свою вину, Александр повысил голос:
– Татьяна, я приказываю тебе.
И потом с удивлением наблюдал, как она повернулась и посмотрела на него сверху вниз с выражением, которого он никогда прежде не видел. Татьяна смотрела на него с раздражением и – нет, ему не померещилось – с презрением. И смысл ее слов не сразу дошел до него.
– Прости, Александр, но не вижу никаких оснований, почему отец или я должны доверить тебе еще какую-то часть моего состояния, коль скоро ты так и не объяснил, что сталось с приданым, которое, должна тебе напомнить, принадлежит мне. И если ты не знаешь, куда делись деньги, то, вероятно, мне, а не тебе следует распоряжаться нашим хозяйством.
Он уставился на нее, чувствуя, как бледнеет от гнева. Дрожа от ярости, он зарычал на нее так, что едва сам узнал свой голос:
– Дрянь! Скряга!
Затем подскочил к жене и ударил ее по лицу с такой силой, что та упала на пол.
Час спустя Александр все еще сидел в своем кабинете. Он так и не смог заставить себя выйти. Как его угораздило сотворить такое? Он очень хорошо знал как: он был виноват.
«Намерен ли я погубить свою жену и разрушить семью? Даже в угоду розенкрейцерам и моему непомерному честолюбию?» – спрашивал он себя.
Перед ним лежало несколько писем. В одном он отказывался от покупки великолепной английской лошади, в другом – от роскошной кареты, которая ему на самом деле была вовсе не нужна. Но более важным являлось третье: длинное письмо, которое он только что дописал. Оно было адресовано профессору и заканчивалось так:
Возможно, в будущем я удостоюсь тех благословенных даров, которые, я знаю, можно черпать в незамутненном источнике нашего святого ордена, но должен признаться, высокочтимый наставник, что в настоящее время я не нахожу возможности пойти на те жертвы, которые Вы по праву от меня требуете, и потому, со всем уважением, покидаю орден, пока вновь не стану достойным нашего братства.
Он оставлял орден розенкрейцеров. На губах его играла ироничная усмешка. Это сэкономит больше того, что уходит на жизнь за год.
Только он запечатал письмо, как ему сообщили: у Татьяны начались схватки.
Прошел день, потом ночь. Тревожное, бесконечное утро. Роды все продолжались. Серый свет, проникавший в окна, окрашивал комнату в унылые тона.
За день до этого послали за повитухой-полячкой, вечером – за доктором-немцем. К середине дня они оба качали головами. С полудня в комнате роженицы присутствовал еще кое-кто. Крепостные из Русского, служившие в доме, все утро умоляли Александра впустить местную повивальную бабку. Они не верили городской повитухе, а на немецкого доктора и вовсе смотрели с молчаливым презрением. А эта была своя, русская, деревенская повитуха из деревушки Грязное. Теперь она сидела в уголке, делая то, с чего этим ничего не смыслящим горожанам следовало начать: повторяла странную мешанину из христианских молитв и языческих заговоров, без которых ни один ребенок в русских деревнях не мог появиться на свет. Александр взглянул на старуху и пожал плечами. Одному Богу известно, принесет ли она пользу, но уж точно не навредит, полагал он.
И вот доктор вывел Александра из комнаты. Лицо его было мрачным.
– Она не может разрешиться, – сказал ему врач. – Ребенок не выходит. Есть шанс, что я сумею спасти ребенка. Но мать…
– Не понимаю.
– Она может истечь кровью.
– Вы полагаете, она умрет?
– Возможно. Некоторые умирают, некоторые остаются в живых.
