Мимо бесшумно скользил Петербург, громадный, чудесный. Впереди открывался простор Петровской площади перед Адмиралтейством. Слева виднелся длинный понтонный мост, перекинувшийся через замерзшую Неву на Васильевский остров. Мост не очень-то был и нужен, потому что в эти зимние месяцы покрытая льдом река превращалась в весьма оживленное место. Прямо на льду устраивались гигантские ярмарки. Неву пересекало с полдюжины дорог, которые были обставлены вехами – маленькими спиленными елками или фонарями, тусклые пятна которых по мере приближения к далекому северному берегу постепенно исчезали в темноте. На Стрелке горел маяк. Еще дальше, напротив Зимнего дворца, на фоне ночного неба угадывался силуэт Петропавловского собора.
И тут, когда открытое пространство площади вот-вот должно было остаться позади, нечто, расположенное поблизости, вдруг приковало его внимание – и на какой-то момент Александру показалось, что он забыл обо всем на свете, он открыл окно, впустив ледяной ветер, дувший прямо в лицо, и не мог оторвать взгляда, словно находился под действием неких чар.
Это был Медный всадник.
Огромная скульптура, на создание которой у Фальконе ушли годы, была поставлена совсем недавно, но сразу сделалась самым знаменитым памятником во всей России. На колоссальной гранитной скале могучий конь, в три раза больше натуральной величины, вздымался на дыбы. Внизу извивалась змея. Верхом на коне, одетый в римскую тогу, восседал истукан Петра, поразительно схожий с оригиналом. В левой руке Петр держал узду, в то время как правая была простерта в императорском жесте, указующем через лежащую перед ним невскую ширь.
Говорили, что нигде в мире не находили такой огромной гранитной глыбы и не отливали такой огромной бронзовой статуи. Великолепный конь, скопированный с лучшего жеребца екатерининских конюшен, казалось, бросался в пространство в головокружительном прыжке. И теперь, как и всякий раз при взгляде на этот монумент, у Александра перехватило дыхание. Все его мечты и амбиции были воплощены в этом бронзовом гимне российскому могуществу. И хотя узколобые попы возражали против римских языческих одежд Петра, Бобров понимал, что французский скульптор ухватил самую суть новой имперской судьбы, которую уготовал для страны Петр и окончательно воплотил гений Екатерины. Ее несгибаемой волей Россия совершит последний могучий рывок и будет править половиной мира.
Лаконичная латинская надпись на грандиозном гранитном постаменте гласила:
Петру Первому Екатерина Вторая
Подобно гигантскому призраку, он высился над залитой тусклым светом площадью. Недосягаемый. И когда Александр неотрывно смотрел на него, тихий внутренний голос собственного честолюбия, казалось, шептал ему: «Не повернуть ли тебе назад, маленький человек?»
«Нет, – думал Александр. – Нет, назад уж не повернуть. Я зашел слишком далеко. Нужно сыграть только одну последнюю партию – выиграть империю… или все потерять».
И он вынул серебряную монетку, его жребий на этот вечер, и вышвырнул ее в окно, в ночь.
– Дорогой мой Александр! – улыбалась она. – Я так рада, что ты заехал.
– Дарья Михайловна, – он нагнулся, чтобы поцеловать старуху, – вы прекрасно выглядите.
Графиня на самом деле выглядела не так уж плохо. Еще можно было разглядеть следы былой привлекательности. Ее лицо, всегда слишком сильно накрашенное, напоминало Боброву какую-то яркую птичку, особенно теперь, когда с возрастом стал выделяться крючковатый нос. Живые голубые глазки так и стреляли по сторонам. На ней было старомодное длинное платье из лилового газа, отделанное белым кружевом и розовыми лентами, которые делали ее похожей на французскую придворную даму из прошлого столетия. У нее были хорошие волосы, однако пудра не могла скрыть их желтоватого оттенка, напоминавшего потускневшую позолоту. Они были уложены во внушительную высокую прическу, увенчанную завитками, украшенную жемчугом и голубой атласной лентой.
Графиня Турова принимала гостей, восседая в золоченом кресле посреди большого и роскошного зала, куда вела лестница из беломраморной передней. В наборном паркете можно было насчитать не меньше двадцати видов древесины. Из-под высоких сводов сверкала гигантская хрустальная люстра.
Гости все подъезжали, многие из них были Александру знакомы. Немецкий профессор, английский купец, два молодых писателя, прославленный старый генерал и даже один древний-предревний князь: одна из прелестей Петербурга в том и состояла, что в подобном месте можно было встретить представителей разных национальностей и сословий. И атмосфера здесь была гораздо теплее и свободнее, чем в аристократических домах Западной Европы.
По давно заведенному обычаю, раз в неделю гости съезжались в дом графа Турова на Васильевском острове. Граф был человеком выдающимся. Тридцать лет назад он помог великому Шувалову основать Московский университет; писатели середины XVIII века – первый подобный кружок российских интеллектуалов – считали его своим другом, и сам Ломоносов, первый российский философ и ученый, неоднократно имел честь побывать на приеме у графа. Туров много путешествовал – даже посетил великого Вольтера – и привез в Россию интересную коллекцию живописи, скульптур и фарфора, а также прекрасную библиотеку, и все эти сокровища до сих пор находились в его роскошном дворце. Графиня имела ум неглубокий, но, будучи падкой на все блестящее, за время жизни с мужем нахваталась разных идей и теперь держалась за них тем крепче, чем меньше в них понимала. Ее дом был по-прежнему открыт для интеллектуалов, которые, частью по привычке, частью забавляясь ее чудачествами, продолжали к ней ездить.
– Я их опора, – любила повторять она. – Я их скала.
И она действительно нисколько не менялась.
И ни в чем графиня не была так постоянна, как в благоговейном отношении к главному предмету своего культа. Если усопшего мужа она чтила, то своему главному герою возвела настоящий храм. Каждая деталь словно говорила: «В этом доме царит просвещенный культ великого мыслителя».
Вольтер. Его насмешливый образ можно было увидеть повсюду. Один его бюст стоял на пьедестале в огромном мраморном холле, другой – в конце лестничного пролета. Был и портрет в большой галерее наверху, и еще один бюст в углу приемной. Великий философ был здесь иконой. Его имя упоминалось в разговоре беспрерывно. Если кто-то произносил дельное замечание, графиня торжественно изрекала: «Сам Вольтер не сказал бы лучше». А самая теплая похвала из ее уст была следующая: «Вижу, вы читали Вольтера». Чего, как был уверен Бобров, она никогда не делала сама. Удивительным образом любой разговор сводился к этому великому человеку и подкреплялся его авторитетом. «Поверить тетушке, так и погодой в Петербурге управляет ее кумир», – думал Александр.
Из уважения к Вольтеру, Дидро и другим философам французского Просвещения в доме Туровой говорили исключительно по-французски.
Стоило внимательно следить за своими словами. Никогда нельзя было точно знать, что именно эта старуха могла услышать и выведать. Ей нравилось устраивать ловушки. На самом деле – после упоминания благословенного имени Вольтера чаще всего она добавляла: «Поостерегитесь, mon cher. Потому что я и сплю с открытыми глазами». И нельзя было с уверенностью сказать, то ли это полюбившееся старухе бонмо, то ли эти слова следует понимать буквально.
