Радовался Прокопий и тому, что Петр готовится к новому рискованному предприятию – захвату балтийских портов.
Приготовления держались в секрете. Шведы были сильны, и важно было застать их врасплох. Бранденбург, Дания, Саксония – все стремились напасть на шведов, чтобы поделить между собой богатые земли латышей, эстонцев и литовцев при Балтийском море. Но Петр не мог нанести удар на севере, пока не обезопасит южные рубежи от нападения османских турок. Весь тот год он всячески убеждал шведских посланников, прибывавших в Москву, что он их надежный союзник, тогда как его посланники в Константинополе пытались заключить с султаном договор на приемлемых условиях.
А тем временем Россия вооружалась.
Новые английские кремневые ружья стали серьезным усовершенствованием в сравнении с ненадежными стрелецкими мушкетами. Столь же впечатляющими были и новые французские штыки-багинеты.
– Смотрите, батюшка, сколь искусно сделано, – однажды объяснял Прокопий отцу. – Вместо того чтобы стрелять, потом снова вставлять штык в дуло, а затем опять вынимать, когда вновь хочешь выстрелить, эти хитрые французы что удумали! Крепят багинет к внешней стороне ствола, дабы можно было стрелять с примкнутым штыком!
Никто еще не видел такого оружия, и даже Даниил, бывший казак, согласился, что сделана вещь очень ловко.
Прежде всего государство нуждалось в деньгах.
– Стало быть, обложим налогом все, что только заблагорассудится, – заявил Прокопий. – Даже бороды, – засмеялся он. – А уж когда балтийские порты будут в наших руках и торговля наладится, тут уж пускай раскошелятся господа тороватые купцы.
– А что же это им раскошеливаться? – спрашивал Никита.
– А так, просто, – ответил сын. – На то у царя указ писан.
И он объяснил, как Петр собирается полностью освободить купцов от власти воевод и дать им возможность самим выбирать главу.
– Ну купцы-то порадуются, вздохнут вольготно, – сказал Никита. Хотя он и сам когда-то надеялся сделаться воеводой, а все ж знал, что за корыстный и мздолюбивый народ воеводы.
– Может, вольготно, а может, и нет, – усмехнулся Прокопий. – Подати-то мы удвоим!
Хотя многие Петровские реформы в конечном счете принесли благо России, совершенно очевидно, что большинство из них было придумано для того, чтобы более эффективно собирать налоги.
Необходимы были не только деньги, надобность Петр испытывал и в живой силе. Прокопий настоял на том, чтобы Никита прислал царю хороших солдат, набранных в его поместьях, включая Русское.
– И проверь, чтобы все они были бритыми, – напомнил он.
Когда же отец возразил, что не видит разницы, будут ли бриты рекруты из крестьян или нет, Прокопий бесцеремонно его оборвал:
– Конечно имеет. Беглого рекрута сразу видно будет.
Существовал еще один способ получить людей, помимо обращения к помещикам.
– Мы хотим убедиться, что крестьяне, которых освободили их хозяева, не останутся без дела, – объяснил Прокопий. – Они должны будут явиться к офицерам, что рекрутов берут, или лишатся свободы.
– Так что ж, значит, одна им свобода – на войну идти?
– Так точно и есть!
Удивляясь столь бесчеловечной рачительности, Никита лишь головой качал.
Но как же скажутся все эти перемены в отдаленной перспективе? Вот что занимало мысли Никиты.
В отличие от Евдокии и Даниила, он не был так потрясен происходящим. И хотя покровительственный тон Прокопия больно его задевал, он постарался смирить себя и проявлять интерес. Он видел целые полки, одетые в немецкую форму. Он видел, как его сын вывел из дома красную от стыда жену в новом немецком платье. Он видел, как поругана Церковь, а единственный царский сын разлучен с матерью и отдан на воспитание иноземцам.
– Я одно знать желаю, – подступил он к Прокопию, когда они остались одни в Рождественский сочельник, – одно услышать от тебя хочу: куда мы идем? Что ж нам, русскими больше не бывать? Такова цель у царя? Люди бают, будто царь хочет, чтобы мы все по-голландски заговорили.
Но в этом, к удивлению Никиты, сын его разуверил.
– Хотя, осмелюсь предположить, царь был бы рад, если бы мы выучились по-голландски, он не станет никого заставлять, – засмеялся Прокопий. – Знаете, батюшка, – продолжил он, – дабы понять, что происходит, нужно смотреть не на Россию, а на остальной мир.
– Зачем?
– Затем, что никто в России не догадывается, насколько мы отстаем. Кабы вы поехали в Лондон или в Амстердам, то сразу бы и увидели. Разве царь Алексей в оное время не приглашал иностранных офицеров, не перенимал их опыт? Он ли не был истинно русским?
– Он-то был, – с благоговением произнес Никита.
– Так нам, русским, и должно перенимать все, что к нашей пользе, а прочее – отвергать нещадно, – продолжал Прокопий.
– Но отчего царь ненавидит православную веру?
– Полно вам, не ненавидит отнюдь! Но Церковь наша закоснела, тонет в суевериях, любым переменам великая супротивница, и государь не может тому мирволить. – Прокопий умолк. – Царь Петр подобен гигантусу, что тянет за собой огромное войско на вершину горы. Вот только войско на гору не глядит, а норовит вниз покатиться. И сей гигантус должен быть сильным. Должен явить твердость. Только так можно сделать Россию сильной.
– Так не будут из нас европейцев корчить? Мир догоним – и можно будет вновь русаками оставаться?
Прокопий положил руку отцу на плечо:
– Конечно. Вот что говорил мне царь всего неделю назад. Он сказал так: «Прокопий Никитич, Европа надобна нам лет на двадцать. А после того опять спиной к ней повернемся».
1700
И тут грянул гром.
Пришел конец старой России.
Большая часть населения восприняла это как катастрофу: небесный свод раскололся. И это ужасное знамение стало для Даниила еще одним подтверждением давно терзавших его опасений, что конец света и в самом деле при дверях. Собрав как-то Евдокию, Арину и маленькую Марьюшку, он мрачно сказал им:
– Ну, последние времена пришли. Антихрист здесь.
И действительно, это было началом новой эры.
Ибо в декабре 1699 года царь Петр решил изменить календарь.
Чтобы все значение этого события стало понятным, важно помнить, что в тогдашней России шел вовсе не 1699-й, а 7207 год от Сотворения мира, и система летоисчисления ни разу не менялась за все века со времен Киевской Руси.
Немаловажно и то, что год начинался не в январе, а в сентябре.
И это, по мнению русских людей, было вполне логично. Разве не о яблоне говорится в рассказе об Адаме и Еве, изложенном в Книге Бытия? Какие же могут быть сомнения в том, что история мира началась осенью!
Тот факт, что в остальных странах пользовались другой системой, служил лишним доказательством того, что мир погряз в нечестии.
