Если Никиту веселила Марьюшка, то Евдокия подле Даниила и Арины обрела утешение, в котором так нуждалась. Каждый день она заходила к ним, чтобы сотворить тихую совместную молитву. Часто, когда Даниил работал по дому, она просто стояла рядом, молча наблюдая за ним. Даниил сразу понял, что он ей необходим. А однажды она и сама обронила:
– Жила вот себе и жила, крепко-ладно, а теперь чувствую – ровно земля из-под ног уходит. Хоть ты, друг мой верный, сердечный, меня не оставь.
Когда она могла выскользнуть из дома незамеченной, то надевала крестьянское платье и отправлялась вместе с Даниилом и его семейством на тайные богослужения. И как-то Даниил с улыбкой заметил:
– Все думают, что ты моя жена, Арина – мне дочь, а Марьюшка – наша внучка.
Даниил сумел разузнать уже в первую неделю своего пребывания в столице: раскольники проводят свои богослужения по всей Москве. Они собирались не в церквях, а по домам, укрытно. В каморке какого-нибудь скромного ремесленника люди доставали потемневшие от копоти и времени иконы, вешали их на стены и горячо молились вместе, творя крестное знамение двумя перстами.
Утешая Евдокию, сам Даниил утешения не находил.
Если в течение дня продолжались стрелецкие казни, то ночью Петра видели в домах друзей из Немецкой слободы. При нем открыто находилась любовница Анна, а жена едва ли вообще его видела, хотя и родила ему сына. В конце октября казни временно прекратились. Петр уехал из столицы и спустился вниз по Дону к тому месту, где строился новый флот. Начался семинедельный Рождественский пост, и в столице наступило затишье. Но к Рождеству Петр вернулся. Вместе со своими всешутейными соборянами на двухстах санях проехал он через всю Москву и Немецкую слободу, горланя рождественские песнопения, чего Даниил, погруженный в молитву, к своему счастью, не видел.
В январе и феврале торжественно праздновали Крещение Господне и справляли Масленицу, предшествовавшую Великому посту; и публичные казни возобновись. 3 февраля Петр велел всем проживающим в Москве иностранцам присутствовать на казни трех сотен стрельцов, которые хотели поубивать «немцев».
Тогда же Петр приказал своим приближенным одеваться на западный манер, собственноручно отрезая на пиру длинные полы кафтанов точно так же, как раньше резал бороды.
Чтобы окончательно закрепить введенные им новшества в политической и частной сферах, Петр насильно заставил Софью принять постриг; а постылую жену, несмотря на жалобы и протесты, отослал в монастырь в Суздале. Их сына, о воспитании которого Петр мало заботился, он отправил к своей сестре, приставив к нему учителя-немца.
Весь ужас царского Всепьянейшего синода предстал глазам Даниила только перед самым началом Великого поста на Масленой неделе.
Пьяные соборяне направлялись к роскошному дому Лефорта, процессию, как обычно, возглавлял старый дядька Петра в патриаршем облачении. Рядом с ним шествовал Вакх, бог вина. На Вакхе была епископская митра – и других одежд на нем не было, шут вышагивал голяком. Некоторые участники процессии несли вино и медовуху, другие – блюда с богомерзким горящим и воняющим табаком. Кто-то размахивал кадилом, в котором, как понял Даниил, курился не ладан, а тот же табак. Он слышал от Прокопия, что царь во время своего пребывания в Англии отдал лорду Кармартену монополию на ввоз этой дрянной травы в Россию. И теперь царские друзья-товарищи сыплют табак в церковные кадильницы!
Когда вскоре после этого Даниил услышал о внезапной кончине царского друга Лефорта, он только и мог, что вымолвить:
– Бог долго ждет, да больно бьет.
В апреле последовала еще одна кара Господня: из-за нехватки продовольствия в Москве взлетели цены.
Но все это, как вскоре понял Даниил, было только предвестием грядущих бедствий.
До сих пор царь тешился только над своими боярами-дворянами и стрельцами. Теперь же и в последующие месяцы он решил обратить свой погибельный взор на народ. И после потрясения и горя Даниил испытал настоящее отчаяние.
Все началось в один из вечеров, когда Прокопий размашистыми шагами вошел во двор и, увидев Даниила, заметил мимоходом:
– Что ж, Даниил, завтра сбреешь свою бороду. – И, заметив изумленный взгляд плотника, добавил. – Ты, что ли, не расслышал? Будешь теперь как я. Завтра утром царь издаст указ.
Все цари издавали указы, но у Петра они текли непрерывным потоком. И указ, который он издал в 1699 году, потряс всех. Не только боярам, но и простым людям, как Даниил, и даже крестьянам велено было сбрить бороды!
– Ничего, можно и иначе, – с усмешкой добавил Прокопий, – уплатишь налог – и ходи бородатый.
Указ был очень прост: все, за исключением священников, должны бриться. А кому неохота, должен уплатить налог и носить на шее бронзовый жетон. Размеры налога были тщательно подсчитаны. С крепостных крестьян взимались скромные полкопейки. Но для свободных людей, ремесленников и даже для ямщиков налог составлял очень весомые тридцать рублей, для купцов – тяжкие шестьдесят, а для дворян, таких как Бобров, – все сто.
У Даниила таких деньжищ не было.
Хотя вид голобородого Прокопия и потряс его, все ж дворянские дела его не трогали. Но это было совсем другое.
– Не знаю, как там с дворянами, – объявил он Арине, – а нам и говорить не о чем: сбрить бороду – стыдоба-то какая. Мне так поступить не можно.
– И не надобно, – согласилась Арина, а маленькая Марьюшка удивленно смотрела на них. Как же это – тятеньке и без бороды?
В семействе Бобровых царский указ тоже поднял целую бурю.
– Не бывать тому, – кричала Евдокия. – Не бывать и не будет! – И в ответ на причитания Никиты что, мол, больно накладно выйдет, она взвилась. – Все возьми, что у меня есть, а чести не позорь.
На следующий день Никита расхаживал торжествующий, хоть и ждал гневной жениной отповеди. Но Евдокия, увидав голобородого мужа – с одними только усами, молча повернулась на каблуках и около месяца не подпускала его к себе. И в ответ на его жалобы лишь холодно цедила:
– Коли и впрямь муж – ну что ж, побей, в том властен, а большего тебе от меня не видать.
Тогда же тайком купила она бронзовый жетон Даниилу и заставила принять.
– Хоть кто-то в нашем доме будет выглядеть, как от веку мужу праведну поставлено, – твердо сказала она.
Так все длился и длился жуткий сей год – и в конце его пред Даниилом разверзлась бездна.
Прокопий был бодрым. И к тому же весьма деятельным. Стрельцов сокрушили, и власть Петра стала незыблемой.
Положение Прокопия казалось вполне прочным: он был другом царя.
– А для тех, кому он доверяет, – говорил он отцу, – царь – предобрейшей души человек.
Следует признать, что при всей своей жестокости Петр умел быть терпимым к человеческим слабостям.
– Он может простить тебе буквально все, кроме вранья, – говорил Прокопий. – Было опоздал я на смотр, он так рассердился, что я уж решил, быть мне биту кнутом, но, когда повинился я ему, что с вечера напился и только продрал глаза, он рассмеялся да велел впредь так не делать.
