Только тут Евдокия вновь повернулась к Даниилу и его маленькому семейству. И он увидел слезы у нее на глазах.
– Слава богу, – тихо всхлипнула она. – Слава богу, что вы приехали.
Постепенно до Даниила стал доходить весь ужас происходящего. Лишь зимой он наконец понял, почему его присутствие было так необходимо госпоже Евдокии. Но и сам толком не знал, чем ее утешить.
Как и объявил Прокопий, казни мятежных стрельцов начались на следующий день после приезда Даниила.
Все пошло бы быстрее, если бы не затянувшиеся допросы, которые проходили в Преображенском. Мало кто из взбунтовавшихся стрельцов готов был говорить иначе, чем под жестокими пытками.
В то время в России выбивать из узников признания кнутом было делом обычным. Применением пыток в процессе дознания не гнушались тогда повсеместно, да и сейчас такое случается, но стран, где разрешено пытать заключенных, стало гораздо меньше. Однако тут стоит сказать несколько слов о русской специфике.
Порой ошибочно думают, что знаменитый русский кнут – это обыкновенный хлыст или плетка, наподобие английской «девятихвостой кошки». Но если в английском военном флоте в прошлом столетии человек мог получить пятьсот ударов «кошкой» и остаться в живых, то одной десятой от этого числа хватило бы, чтоб человек умер под кнутом. Никита Бобров сек своих крестьян за провинности прутьями, или батожьем, а не кнутом.
Кнут плели из кожи, длиной он был примерно полтора аршина – или около метра. Он был гораздо толще, чем прут и намного тяжелее. В результате удар, который палач наносил с размаху, вкладывая в него всю силу, рассекал спину жертвы, словно железный прут. Кожа лопалась с первого же удара. Кровь и клочья мяса разлетались с каждым ударом. Если палач проходился кнутом по спине во второй раз, то рассекал плоть до костей.
Русские относились к делу со всей тщательностью: более жестоким способом было связать жертве руки за спиной и затем подвесить к балке с помощью веревки. Это значило, что человек висел перед палачом, а его плечи во время порки выскакивали из суставов. Когда жертву опускали, плечи вправляли обратно.
Таков был русский кнут, при помощи которого допрашивали большинство узников.
Царь Петр был очень встревожен стрелецким бунтом. В детстве он своими глазами видел, как стрельцы разорвали на куски его дядю, и прекрасно знал, что они способны свергнуть его и вновь посадить на трон царевну Софью. Потому допросы проводились спешно. Пытали не только стрельцов, две служанки Софьи были раздеты и биты кнутом, хотя Петр милостиво разрешил одну из них казнить сразу, узнав о ее беременности.
Петр лично наблюдал не только за тем, как бьют кнутом, но и как поднимают на дыбу и пытают над огнем на решетке. И все же стрельцы так упорствовали в молчании, что по крайней мере у одного из несчастных Петр попытался добиться признания, разжав ему челюсти палкой.
На некоторых из этих допросов присутствовал и Прокопий Бобров.
У него была на то особая причина. Как только они вернулись в Россию, Петр приписал молодого человека к недавно созданной государственной канцелярии. Называлась она Преображенский приказ, а в действительности занималась политическим сыском. И с самого начала своего существования внушала страх.
– Стрельцы мало говорят, даже под пыткой, – сообщил Прокопий отцу. – Однако нам достоверно известно, что они собирались свергнуть Петра, да еще убить всех иностранцев в России. Но у нас есть на них управа.
Казни той осенью продолжались три недели. С последнего дня сентября по 18 октября.
12 октября неожиданно выпал снег, и в Москве наступила зима, но расправы продолжались.
Даниил побывал на нескольких из них. Казнили по-всякому, но чаще всего рубили головы или вешали. Петр потребовал, чтобы его бояре или друзья вершили казни своими руками, и Даниил слышал, как однажды вечером Прокопий сказал отцу:
– Царю любопытно посмотреть, как отсекают головы на европейский манер – мечом, а не топором. Не сыщется ли у нас хорошего тяжелого меча?
На следующий день Прокопий явил себя. А кто-то в толпе своими глазами видел, как царь самолично рубил головы стрельцам.
Взирал на то Даниил с великой жалостью, но без удивления. И битье кнутом, и казни значили одно: стрельцы подняли бунт, и расплата была неотвратимой.
Ужас охватил его однажды утром, когда на место казни вывели полковых попов.
Все происходило на Красной площади. Там, под причудливыми куполами собора Василия Блаженного, возвели огромную виселицу, но не простую, а в форме креста. К ней и повели священников. Даниил заставил себя смотреть на это зверство.
Но тут и у него перехватило дыхание. Потому что вешал несчастных придворный шут. Одет он был в рясу.
В тот же день в садах Новодевичьего монастыря на виселицу вздернули еще сто девяносто пять стрельцов – прямо перед окном царевны Софьи.
Все эти трупы – странные замерзшие призраки – были оставлены болтаться на пять долгих зимних месяцев.
Что же должен был из сего вывести Даниил? Ему казалось, что вывод ясен. Месяц за месяцем уверенность его только крепла. Но даже тогда он не хотел сам додумывать свою мысль до конца.
Зачем Евдокия позвала его? Для утешения души. Потому что, как скоро понял Даниил, вокруг больше не было никого, кому она могла бы довериться.
Ее сын стал безбожником. Ее муж, думавший только о благополучии семьи, молчал.
– Ты сам видишь, что творится вокруг, и понимаешь, что грядет, – говорила она ему, когда они оставались одни. – Ты праведный человек, Даниил, помоги мне, научи, что делать.
В доме Бобровых Даниил был при своем плотницком деле. И, сработав кое-какую мебель, сумел так угодить Никите, что тот и думать забыл, как разозлился, когда жена неожиданно послала за этим человеком. Помещик с гордостью показывал изделия Даниила гостям, и искусный плотник получил бы множество заказов, но почему-то Даниил отказывался работать на стороне.
В некотором смысле оба супруга были рады видеть Даниила и Арину среди своих домочадцев. И если Евдокия любила общество родителей, Никиту забавляло их дитя.
Марьюшка на самом деле была прелестной девчушкой. С миловидным веснушчатым личиком и сияющими глазами, ведущая себя так, словно все люди на свете – ее друзья.
– Такая утешная малышка, – восхищался старый Никита. – Быть ей плясуньей.
Даже Прокопий, не всегда скрывавший свое неудовольствие, вызванное присутствием Даниила, обыкновенно поднимал ее на руки и кружил всякий раз, когда бывал дома. У него была жена и двое своих маленьких детей.
– А ты, – бывало, говорил он ей, – будешь моей любимицей.
– Где твоя борода? – каждый раз спрашивала она без всякого страха. – Почему у тебя нет бороды?
– Царь оторвал, – отвечал он со смехом.
Отца Марьюшка почитала. И хоть Даниил был много старше, чем тяти у прочих детей, но дочка, зная, каким уважением пользовался он в Русском, полагала, что он необыкновенный. Когда она была совсем маленькой, она думала, что Бог Отец – это и есть ее тятенька.
