Приблизившуюся процессию возглавлял облаченный в доспехи дядька Петра – тот самый, что исполнял роль князь-папы во время знаменитых Всепьянейших соборов. Затем на золоченой колеснице ехал швейцарец Лефорт. Дальше вновь колесницы. После них катилась повозка, на которой везли изменника, имевшего глупость помочь во время кампании туркам. За ним были выставлены орудия пыток и казни.
И только в самом конце растянувшейся процессии ехал Петр. Те, кто не слишком часто видел молодого царя, были поражены. Атлетического сложения. С копной черных волос, усами, как у казака, и пристальным, проницательным взглядом. Роста он был исполинского – в целую сажень.
Но этот русский великан был одет не в русское платье. На нем была немецкая форма – черный камзол и большая черная треуголка, в которую с небрежным изяществом были воткнуты три белых пера.
И ни одного священника в поле видимости.
Ни икон впереди, ни священнослужителей с хоругвями. Ни приветственной речи от патриарха, ни колокольного звона. Пришел римский кесарь в немецкой форме; языческая процессия вступала в столицу Святой Руси.
– Но ведь даже римляне чтили своих богов, – бормотал Никита. – И даже язычник Чингисхан не презирал Церковь. – И, глядя на процессию, он думал, что видит новое палящее солнце, которое выжжет все тени.
Что до Евдокии, то она смотрела с пламенным негодованием.
– Когда умерла его мать, а он даже не остался у ее смертного одра, я же говорила, что он выродок, – сказала она. – А теперь я вижу лик самого зла.
Но даже это потрясение было ничто в сравнении с тем, что последовало далее.
В 1697 году Петр совершил нечто неслыханное, чего не делал ни один русский правитель.
Он отправился за границу. И взял Прокопия с собой.
Пока они были в отъезде, Евдокия перестала даже наведываться в Москву. Это место сделалось ей ненавистно. Все больше времени жила она одна в Русском, где проводила долгие часы, беседуя со священником Силой, Даниилом и его домочадцами.
Но теперь Петр с ее сыном вернулись. И в Москве все дьявольские силы вырвались из ада.
Даниил прибыл в столицу со смешанным чувством любопытства и страха.
Неужели правдивы слухи, которые до него доходили с тех пор, как царь Петр вернулся из заграницы? Уже много лет не был он в столице, но когда эта благочестивая женщина, Евдокия Михайловна, попросила его приехать, он без колебаний отправился в путь, взяв с собой жену и маленькую дочку.
После почти пятнадцати лет брака, когда они уже давно оставили всякую надежду, у них с Ариной родилась дочь, и Даниил часто недоумевал, как же удостоился он такого Божьего благословения в столь темные дни? Она родилась в 1693 году, когда Арине исполнилось тридцать девять, а ему шел седьмой десяток. И вот он приехал сюда – семидесятилетний старик с женой и шестилетней дочкой.
Вначале, когда они с Ариной смотрели на малышку, столь чудесно явившуюся на свет, их удивляло, что она совсем не была похожа ни на мать, ни на отца.
Но бабка Елена со счастливой улыбкой разрешила эту загадку.
– Подумать только на старости лет выпало мне такое счастье, – бормотала она. – Девочка-то – вылитая Марьюшка.
Потому-то они и назвали ее Марьюшкой. А бабка Елена последние три года своей жизни нянчилась с ребенком с такой гордостью, словно это была ее собственная дочь.
И хотя Марьюшка озарила их жизнь, подобно солнечному лучу, годы после ее рождения выдались черными. По всей России, особенно на севере, продолжалось преследование раскольников. Некоторые искали мученичества, бросая вызов властям. Другие затаились.
Первые годы после выхода страшного указа оказались самыми тяжкими. Никто не понимал толком, что делать. Но Сила и Даниил снеслись со сподвижниками Аввакума и вместе с ними пришли к мудрому решению.
«Нет заслуги в том, чтобы открытым неповиновением навлекать гнев властей, – обычно говорил Даниил членам своей маленькой семьи. – Указ этот неправеден, и, как знать, может, и на нашем веку его отменят. Будем продолжать молиться втайне, как нас учили. Сами мы не станем искать испытаний, но если гонения начнутся, тогда мы должны будем претерпеть до конца, уповая на покровительство Божие».
Тем же путем пошли сотни, если не тысячи, маленьких приходов по всей огромной стране. И никто: ни правительство, ни сами раскольники – не знали, сколько их было.
Прибыв в Москву, Даниил оставался настороже, и это было вполне объяснимо. В столице и без гонений было опасно. Не далее как этим летом, пока странный молодой царь находился за границей, стрельцы вновь подняли бунт.
Не могла ли Софья, так и не смирившаяся со своим заточением в монастыре, вновь подстрекнуть стрельцов? Никто этого не знал. К счастью для Петра, его сторонники сумели очень быстро подавить мятеж. Однако царь поспешил вернуться, и теперь, спустя месяц после его возвращения, вся Россия ждала, как поступит молодой правитель.
Когда Даниил въехал в пригород, шумная столица показалась ему притихшей. Его маленькая повозка двигалась к внешним городским стенам; миновав их, они вскоре добрались до Китай-города, где находился солидный дом Бобровых. Наконец, когда вечернее солнце приятно грело спину, он привез жену и дочь на просторный, пыльный внутренний двор.
Дом был большой, деревянный, в два этажа, с широким парадным крыльцом. Двор окружали строения поменьше, где должны были поселить Даниила с семьей.
Он прижал руку к сердцу и низко поклонился седобородому Никите, самолично вышедшему на крыльцо, чтобы учтиво поприветствовать его. В следующее мгновение с верхнего этажа, улыбаясь, спустилась Евдокия; перед ней шла миловидная девушка-служанка, неся в знак приветствия хлеб и соль.
– Добро пожаловать, верный патриарх, – сказала она.
Как тепло от этих слов стало на сердце у старика. Его лицо, обыкновенно суровое, расплылось в улыбке. Это маленькое слово «верный» так много значило для них обоих. Оно значило, что, несмотря на разницу положения, они были друзьями. Оно значило, что она рассчитывала на его духовную поддержку. Он это понимал. Значило оно и кое-что еще, о чем никогда не упоминалось при муже.
– Сударыня моя, Евдокия Михайловна, – порывисто произнес Даниил и низко поклонился. Раньше он видел ее только в Русском, в Москве они встречались впервые. В Русском она одевалась просто. Но здесь, в столице, нарядилась в богатую красную парчу и головной убор, расшитый жемчугом. Несмотря на свое презрительное отношение ко всем атрибутам мирского богатства, Даниил не мог не признать, что этот роскошный наряд очень ей к лицу.
Хотя они были в самом центре Москвы, вечер казался необычайно тихим. На улице снаружи почти не было прохожих. Во дворе росла единственная старая яблоня. Лошадь, почувствовав, что путешествие подошло к концу, опустила голову и задумчиво жевала губами, не обращая внимания на облепивших ее мух.
Между делом боярин и работник вели тихую приятную беседу, словно старые знакомцы, обменивались разными новостями. Войдя в почтенные лета, Никита уже не брезговал поговорить с простыми селянами и даже отдыхал душою в таковых разговорах. Беседуя с боярином, Даниил подумал было, что пора бы распрячь лошадь, и вдруг заметил, как напряглась Евдокия, а на лице Никиты отразилась странная растерянность.
