Почему Никита так сильно невзлюбил его? Толстой, без сомнения, был человеком сильным, с проницательными голубыми глазами, смотревшими из-под густых черных бровей. Он был умен. Возможно, даже слишком, если не сказать «коварен». Он был лет на десять моложе Никиты, но познаниями обладал гораздо более основательными, и оба это понимали. «Его род ничем не лучше моего», – с раздражением думал Никита; но было в Толстом что-то особенное, ясно говорившее, что ему суждено подняться на самый верх.
Потому-то, когда Толстой пошел с ним рядом, Никита почувствовал, как в нем поднимается волна раздражения. Никита старался не обращать на него внимания, насколько возможно, чтобы не показаться грубым. Он рассеяно слушал, что говорит собеседник. И лишь спустя три или четыре минуты до него вдруг дошло, что этот чертов Толстой ведет речь о Евдокии, его жене.
Он начал прислушиваться. О чем это он говорит? Схизматики? Опасность? Теперь он весь обратился в слух, и то, что он узнал, заставило его содрогнуться.
Оказывается, Евдокия болтать не перестала. Пусть за закрытыми дверьми, пусть и среди других женщин (за то слава Богу!), и все-таки она трепала языком: выступала в своей обычной манере в защиту раскольников.
Будучи ловким царедворцем и дипломатом, Толстой предостерегал его. Бабьи толки, конечно, но слово не воробей. Если это дойдет до определенных ушей…
– Мы, мужья, всегда узнаем все в последнюю очередь, – с улыбкой заметил Толстой. Но казалось, об этом было известно уже всей Москве. И когда Никита посмотрел в спокойное, бесстрастное лицо собеседника, на него внезапно накатила ярость. Зачем Толстой все это говорит? Что это – дружеская услуга? Или угроза воспользоваться сведениями? Ясности не было.
Хуже всего, что его выставили дураком. Он почти не сомневался, что Толстой говорил правду. Евдокия его не послушалась, и собеседник помоложе, стало быть, намекал, что он, Бобров, не способен образумить собственную жену. Но даже тогда Никита сумел бы сдержаться, если бы не одна маленькая деталь.
Двое мужчин остановились. Никита, распираемый негодованием, потупил взор, и тут, чувствуя, что Толстой на него смотрит, взглянул ему в лицо. И встретился с ним глазами.
В высшей степени неблагоразумно многозначительно смотреть на малознакомого человека. Потому что такой взгляд наверняка будет истолкован неверно, ведь всякий видит свое. Так получилось с Никитой и Толстым. Ибо взглядом, исполненным житейского скептицизма, Толстой как бы утешал Боброва: «Дорогой ты мой, женская болтовня ничегошеньки не стоит». Но Никита увидел совсем другое: «Господи, какой же ты дурак, и мы оба это знаем». И это стало последней каплей. Он взорвался.
– Подлый ты шельмец! – выкрикнул он. – Думаешь, я не знаю, чего ты добиваешься? Если будешь распускать сплетни о моей жене, тебе еще это аукнется. Попомни мое слово. – И затем – очень тихо: – Поостерегись, иначе пожалеешь.
Это было глупо. Еще не закончив говорить, он это понял. Но, увидев собеседника, остолбеневшего от неожиданности, Бобров вновь ошибся, решив, что Толстой презирает его, и повернулся на каблуках.
Толстой, в свою очередь, просто желал оказать услугу человеку, который мог бы быть полезен. Но после грубой выходки Никиты уже не сомневался, что Бобров – враг, и враг опасный. Враг, которого было бы лучше уничтожить без разговоров. «И как же, – сетовал потом Никита, – мог я быть таким глупцом?»
Ведь Толстые, не будучи особенно знатными, породнились через брак с семейством могущественных Милославских.
Никита продолжал служить и надеяться. Он обзавелся друзьями в высших кругах. Даже познакомился с великим князем Василием Голицыным – могущественным аристократом прозападных взглядов, который, как надеялся Никита, станет его покровителем. Толстой ничего не предпринимал, и Бобров уже успел забыть о случае в Коломенском. Прошло еще несколько лет, а толку по-прежнему было мало, он все рассчитывал получить должность.
Никита был в отъезде, посещая свое дальнее имение, когда летом 1682 года до него дошли вести о случившейся в Москве катастрофе; события развивались столь стремительно, что, хотя он и поспешил домой, к моменту его возвращения в столицу все уже было кончено.
Бедный царь Федор умер. И поскольку детей он не имел, на трон могли претендовать двое: несчастный Иван, последний сын Алексея от жены из рода Милославских, и красавец Петр, которому исполнилось только девять лет, сын Нарышкиной. Полуслепой дурачок или малолетний ребенок; могущественный клан Милославских или недавно возвысившиеся Нарышкины.
Однако существовала еще одна сила, которую Никита не учел: у убогого Ивана была сестра.
Царевну Софью никто не назвал бы красавицей. Толстая, с несоразмерно большой головой, растительностью на лице и волчанкой на ногах. Ее ожидала жизнь затворницы в царском дворце. Но Софья оказалась умной и честолюбивой. Она вовсе не собиралась прозябать в неизвестности или позволить Нарышкиным потеснить ее родню.
В результате серии ошеломительных событий, воспользовавшись внезапным бунтом стрелецкого войска, представлявшего реальную силу, Софья инициировала расправу над Нарышкиными, которые были зарублены прямо в Кремлевских палатах. Это ужасающее и жестокое убийство, совершившееся на глазах маленького Петра и его матери, стало страшным напоминанием, что нынешняя Россия ничем не отличалась от суровой Московии времен царя Ивана.
Затем Софья объявила соправителями Петра и несчастного Ивана, а сама стала при них регентшей.
Странная коронация состоялась в конце июня. Вернувшийся Никита Бобров присутствовал на ней. Двое мальчиков, облаченных в сверкающие золотом одежды, богато расшитые жемчугом, – один полуслепой и едва соображающий, другой совсем еще ребенок – были со всей торжественностью коронованы так называемой шапкой Мономаха. Но за ними стояла Софья. В первый раз в истории царства Московского бразды правления взяла в руки женщина.
И пока Никита смотрел на все это, ему в голову пришла мысль, заставившая его похолодеть от страха. Ведь, когда Софья начала прокладывать себе путь к власти, два человека отправились по стрелецким слободам, чтобы поднять мятеж. Одним был Александр Милославский. Другим – Петр Толстой.
– Никита Михайлович, дорогой мой друг. Нам нужно поговорить.
Не было во всей России человека более изысканно вежливого, чем новый глава правительства Софьи, князь Василий Голицын. Ходили даже слухи, что он был ее любовником. Могло ли такое быть? Никита был не из тех, кого посвящают в такого рода тайны. Но Голицын действительно был могущественной фигурой и, как полагал Никита, благоволил к нему.
И потому, когда он получил приглашение встретиться с князем в Кремле, Никита смел надеяться, что его ждут хорошие новости. И теперь, видя, сколь дружеский прием оказал ему великий человек, Никита едва ли обратил внимание на собравшихся в просторном зале и выражение их лиц. Он видел только Голицына и его улыбку.
Потому что даже для такого влиятельного человека, как Бобров, князь оставался на недосягаемой высоте. Он был первым из числа великих русских аристократов-космополитов, которые в последующие два столетия производили столь сильное впечатление на европейских грандов. Будь на месте Голицына кто-то другой, Никита был бы шокирован таким образом жизни. Князь не только знал латынь, пил весьма умеренно, держал в доме картины, мебель и гобелены западных мастеров; он приглашал к себе иностранцев, включая – как с ужасом узнал Никита – наводящих страх иезуитов. При этом Голицын был истинно русским человеком. Никто не мог соперничать с ним в знатности и древности рода. И стоило ему двинуться навстречу Никите, занимавшему гораздо более скромное положение, как сразу проявилось прекрасное качество, которым Бог наделил всех членов этой семьи: неотразимое обаяние.
