Андрей выдержал ее угрюмый взгляд. На какое-то мгновение слово «казак» и то, как оно было произнесено, возмутило его. «Неужто я должен терпеть оскорбления от крестьянской бабы?» – подумал он с раздражением.
Казалось, старуха прочла его мысли, потому что решила заговорить вновь.
– Знаешь, в чем разница между тобой и русским мужиком? – тихо произнесла она. – Лишь в одном: ты можешь уехать. – Она сплюнула. – Управляющий напьется и бьет Марьюшку. Ты ее брюхатишь и уезжаешь в степь. А мы, бабы, молчим да терпим, мы остаемся, как земля остается. Вы нас ногами попираете, а кто вы без нас? Никто! – Затем она пожала плечами. – Бог велел прилепиться к вам. А мы вас насквозь видим. Видим – и глаза бы на вас не смотрели.
Андрей кивнул. Он понял. То был извечный голос всех русских женщин.
Медленно он снова сел в седло и, не говоря ни слова, уехал. Он уже не надеялся, что когда-нибудь увидит свою дочь. И, только отъехав на несколько миль, он понял, что забыл спросить, как ее зовут.
Елена не сказала Арине о приезде отца, хотя припрятала под полом деньги и браслет. Лишние неприятности ни к чему, думала она. Прознает управляющий про деньги – мигом отберет. А что до казака, незачем Арине о нем думать. С годами, видя, какой некрасивой растет внучка, она решила: «Не судьба, видать, девке замуж. На что ей тогда приданое?»
И она отдала деньги сыну, и он пустил их на то, чтобы подкупать управляющего.
1677
Жизнь Арины была непорочной. Так чего же она боялась?
Ей исполнилось двадцать три, замуж она не вышла, даже и разговоров об этом не велось. Она прекрасно знала, что такова ее судьба. С годами она стала еще некрасивей. Бородавка на подбородке тоже подросла. Никто б не назвал ее уродиной, и бородавка ее не безобразила, но в глаза все ж бросалась. «Это, – говорила она себе, – Бог, в своей бесконечной мудрости, дал мне залог вечного смирения». Каждый день Арина молилась. Старалась быть полезной. Ни в Русском, ни в Грязном у нее не было врагов, но жила она в постоянном гложущем страхе. Она боялась, что у нее отнимут церковь.
Этот страх не был беспричинным. Арина была раскольницей.
Религиозное разделение в Русском было типичным для многих провинциальных поселений, а именно – медленным.
Прошло два года, пока исправленные патриаршии молитвословы дошли до монастыря. Когда это случилось, настоятель тихонько положил книги в своей келье и сделал вид, что забыл о них. А монахам об этом и вовсе ничего не сказал.
Во многих отношениях настоятель восхищался Никоном. Разве патриарх не выступил в защиту достоинства Церкви? Разве не противостал царю, когда Алексей задумал ограничить доходы от церковного имущества? Несомненно, Никон был выдающимся деятелем. Но у настоятеля имелись друзья среди тех, кто не принял реформы и осуждал Никона за заносчивость. Не доверял он и украинским ученым, которых пригласил Никон. Он ревниво относился к тому влиянию, которое они имели; по его мнению, они были слишком католическими, слишком польскими.
Он предпочел придерживаться древних традиций и когда молился сам, и когда служил литургию. Так и повелось, что насельники маленького монастыря Святых Петра и Павла продолжали совершать службы по старинке и крестились двумя перстами, а поскольку гости из Москвы наведывались редко, никто и не умничал. Кроме некоторых монахов. Потому что даже в такой тихой заводи они прослышали о богослужебных нововведениях и стали спрашивать настоятеля, как быть. Но лишь год спустя он показал эти новые книги самым старшим и надежным братьям и велел безропотно во всем повиноваться. Когда Никита Бобров или какой-нибудь важный иерарх посещал монастырь, они совершали службу по-новому. Как только все уезжали, возвращались к старым обычаям. Так и продолжалось до церковного собора 1666 года.
После этого даже в маленьком монастыре в Русском такие уловки стали невозможны. Скрепя сердце настоятель подчинился новым правилам, и монахам было велено поступить так же. Власть есть власть. Собор проходил при участии царя. Всем пришлось подчиниться.
Кроме Грязного.
Хотя об этом никто не знал. Настоятель, если и догадывался, помалкивал. Никита Бобров, которому принадлежала деревня, ни о чем таком понятия не имел. Местные крестьяне знали, но кто с ними говорит?
Маленький приход в Грязном окормлял священник по имени Сила.
Был он человеком тихим. Его прадеда, попа Стефана, убил царь Иван, и с тех пор Сила в семье стал первым, кто принял священнический сан. Отец его был скромным торговцем в Русском.
Задумчивым лицом и серьезными голубыми глазами он походил на своего предка, но роста был среднего, а из-за несчастного случая в детстве прихрамывал. Не отличаясь внушительной внешностью, Сила заслужил уважение среди крестьян своей тихой, но пылкой решимостью.
Во время учения в Нижнем Новгороде Сила познакомился со священниками, которые выступали против реформ. В этом не было ничего удивительного: Нижний был не только крупным торговым центром, древний город, расположенный на месте слияния Волги и Оки, был чем-то вроде приграничной крепости. За Нижним Новгородом лежал обширный дикий край северо-восточных лесов. Здесь строились скиты, жили отшельники, настоящие простые русские люди, рубившие себе обиталища в самой глуши и предававшие и себя, и живот свой Господу.
Недалеко от Нижнего к тому же поселилась семья великого противника реформ Аввакума; и случилось так, что, служа там диаконом, Сила познакомился с родственницей неукротимого протопопа и женился на ней.
Человеком Сила был неученым. В Нижнем Новгороде он только овладел грамотой, и реформам, в отличие от настоятеля, противился не из-за книжной премудрости. Если оставить в стороне родственные связи жены, Сила вряд ли смог бы сказать, кто прав в витиеватом споре между ревнителями древнего благочестия и патриархом.
Тревога, охватившая Силу, коренилась куда глубже. Она была подсознательной. И касалась она глубинной сущности Церкви, да и самой Руси. Он чувствовал, что посягнули на самое ее сердце, осквернили душу, и это было делом рук иноземцев.
– На что царю понадобилось столько чужеземцев? – бывало спрашивал он. – Почто немцев ставят в воеводы? На что царь приглашает всяких искусников и разрешает боярам держать дома скоморошьи погудки?
И если поначалу многочисленные подробности церковного спора приводили Силу в замешательство, ко времени Большого собора, состоявшегося в 1666 году, у него не осталось сомнений, где обосновалась неправда.
– Сначала дозволили полякам и грекам осквернить литургию, а теперь чужеземцы до конца пагубу доведут, – с возмущением говорил он жене. А потом, понижая голос, сообщал и вовсе ужасную вещь: – Сам слышал, говорят, книги те жидами переведенные.
И своему маленькому приходу в Грязном священник втолковывал:
– Для нас, русских людей, честных христиан, детушки мои возлюбленные, единое важно. И то не мирское знание: ибо куда может завести нас мудрость мира сего и иноземное хитроумие? Только к большему греху. – И это был сильный ход, ибо что могут знать смиренные люди в сравнении со всеведущим Богом? – Наше дело – любовь да молитва. Благословенный дар святого и пламенного усердия в каждом из нас, чтоб послужить Богу с верою и благоговением, как указал нам Господь и все святые Его. Только это имеет значение. – И тут он произносил слово, которое в течение длительного времени было дорого сердцу всякого русского человека. – В благочестии должно нам проводить наши дни.
