Все трое остановились у крыльца, но спешиваться явно не собирались. Поляк сверху вниз холодно оглядел Остапово семейство, затем перевел взгляд на хуторские постройки. Андрей заметил, как сверкает на солнце золотое шитье на его кафтане, как легко покоятся на луке седла аристократические тонкие руки. Овальное лицо его было бледно и, за исключением тонких черных усов, чисто выбрито. Большие голубые глаза словно изливали свет. Родственник могущественного литовско-польского магната Вишневецкого, владевшего обширными землями на востоке Украины, Станислав исполнял роль его наместника, приглядывавшего здесь, у северной границы, за многочисленными мелкими поселениями вроде села Русское.
Несколько мгновений они молча глядели друг на друга; но когда польский всадник наконец заговорил, Андрей застыл словно громом пораженный.
– Что ж, Остап, – будничным тоном проговорил поляк, – хутор мы забираем.
Вновь воцарилась тишина: от изумления отец и сын словно утратили дар речи.
Андрей опомнился первым и резко выпалил:
– Что это значит – забираете? Хутор наш.
Станислав равнодушно перевел на него взгляд:
– Нет, не ваш, и никогда не был. Он был дан вам внаем.
Для Андрея новость эта прозвучала так оглушительно, что он не подумал даже выслушать, что скажет отец.
– Мы никому не платим за нашу землю, – снова выкрикнул он.
– Так и было. Земля была дана вам на тридцать лет в свободное пользование, теперь же срок вышел.
Андрей поглядел на отца. Одно мгновение старый Остап казался сконфуженным.
– Так тридцать лет минуло… – пробормотал он.
– Именно. Вишневецкий продал свое владение мне. И теперь ты мне должен.
То была обычная история. Желая населить приграничные земли, прежде польские магнаты часто раздавали землю в такую вот безвозмездную аренду на десять, двадцать или даже тридцать лет. Люди занимали землю и за долгие годы начинали считать ее перешедшей в их вечное безвозмездное владение; Остап настолько свыкся с этой мыслью, что, даже если сам он и помнил изначальный договор, рассказать о нем сыну ему не пришло в голову.
– Я живу на этой земле тридцать лет. – Его голос вновь налился яростью. – И она принадлежит мне.
Многие считали так же, как он.
– Можешь ты подтвердить это бумагой?
– Нет, бес тебя забери! Вот мои бумаги. – И Остап воздел в воздух кулак так решительно, словно в нем была зажата сабля.
Станислав продолжал смотреть на него безмятежным взглядом.
– Ты должен отработать эту землю, – произнес он.
– Отработать? – Остап был вне себя от ярости.
– Именно так.
Андрей задохнулся от возмущения. «Отработать»! Да как смел этот поляк подумать, что его отец, гордый человек, будет гнуть на него спину в поле, подобно подневольному крестьянину.
– Я белый жупан на́шивал, ты, польский пес! – проревел Остап. – Я реестровый казак! Никто не может заставить меня работать в поле!
Станислав лишь покачал головой:
– Ты был когда-то в реестре, но теперь уже нет.
Ничто не было для днепровского казака более почетным, чем числиться в реестре Запорожского войска. Обычно реестр включал около пяти тысяч имен, казаки, записанные в нем, считались состоящими на воинской службе у короля Речи Посполитой и выделены были в особое сословие свободных людей. Случалось, после казацких бунтов реестр расширяли, однако затем сокращали снова. Остапу действительно довелось когда-то покрасоваться в белом жупане приписного казака, но было это давно, и место свое с тех пор он утратил.
Беда в том, что в глазах польско-литовских вельмож все прочие казаки, не вписанные в реестр, были не более чем крестьяне, которые должны считать их своими господами.
Карп бежал некогда на юг от такой точно участи, не только тяжкой, но и унизительной.
Андрей не раз слышал от отца: «Стефан Баторий в дни своего правления всех казаков возвел в благородное достоинство». И хотя король Польский не делал этого в действительности, большинство казаков полагали, что имеют право считаться если уж не высокого рода людьми, то никак не хуже высокородных.
А потому самый праведный гнев прозвучал в голосе Остапа, когда закричал он надменному поляку:
– Казаки – люди благородные, а не крестьяне тебе, ты, польская свинья! – Остап с отвращением плюнул под ноги. – И то ведь, что может полячишка знать о благородстве?
Станислав смотрел на него с насмешкой. Он хорошо понимал старика, но не испытывал к нему сочувствия. Чего еще ждать от этого старого крестьянина, что мог он знать о жизни польских дворян, не говоря уж о великих магнатах? Как он мог вообразить себе их роскошные дворцы – великолепные дома, выстроенные в европейском вкусе, уставленные французской и итальянской мебелью, украшенные восхитительной живописью итальянских мастеров и прекрасными шпалерами? Тот сверкающий мир бальных зал и зал для аудиенций, библиотек, где польские господа в расшитых золотом жупанах изощряли свои умы и блистали светскими манерами, с легкостью переходя с польского на французский или латынь? Ведь даже заезжие французы отмечали, что польская аристократия живет словно в раю…
Польская аристократия имела основания держать голову высоко поднятой. Они не были покорными холопами своего правителя, как русские бояре по отношению к царю. Своего короля они избирали сами и сами наделяли его полномочиями на великом сейме. Таково было влиятельное польское государство, Речь Посполитая, а Украина – частью его.
Но процветали в Речи лишь польские паны, на казаков же Станислав, подобно другим шляхтичам, смотрел сверху вниз. Признавая их знаменитую отвагу, поляки видели в них не более чем шайку зазнавшихся беглых крестьян. Вызывало у него презрение и пристрастие к этому их православию, ко всем этим неразборчивым бормотаниям у иконы.
«Вера для рабов» – так он говорил. Как отличалась она от западного христианства, которое он исповедовал, с его торжественными, романтическими обрядами, во время которых он чувствовал себя придворным рыцарем, крестоносцем посреди сумрака этого мира, над которым нависли мрачные тучи грядущих бед. Странное дело, этот образ не противоречил в его глазах привычной жестокости и надменности по отношению к крестьянам.
Религиозная пропасть между аристократией и крестьянством стала еще более выраженной полвека назад, когда хрупкий в этих землях католицизм получил поддержку нескольких епископов Киевской митрополии, решивших перейти под власть папы римского, сохраняя практику богослужений согласно византийской литургической традиции. Так появилась униатская церковь, католическая церковь греческого обряда.
Только вот многие православные отказались примкнуть к унии, так что с тех пор вместо двух сосуществовали здесь уже три церкви: католическая, православная и униатская.
