Теперь, в глубокой ночи, звезд высыпало больше. Серые, рваные тучи медленно проплывали над монастырем, когда царь Иван, постукивая высоким посохом по утоптанному снегу, словно корабль на всех парусах прошел по опустевшему двору за ворота и двинулся к реке Русь. Борис не отставал ни на шаг.
Рослый царь торжественно и неспешно прошагал по дорожке, пересек по толстому льду замерзшую реку и по тропинке стал взбираться на высокий противоположный берег.
Как тихо было вокруг. Высокая башня с ее островерхой шатровой крышей отчетливо выделялась на фоне звездного неба, время от времени скрывавшегося за тучами.
По-прежнему не проронив ни слова, Иван повел его по дорожке от реки до ворот. Маленькие воротца на этой стене, охраняемые единственным часовым, были все еще не заперты. Иван прошел внутрь, на освещенную звездами рыночную площадь. А потом обернулся к Борису:
– Где твой дом?
Борис указал и собрался было вести государя, но тот уже отвернулся и быстро шагал к указанному дому по безлюдной площади, а стук его длинного посоха оставался единственным звуком, нарушающим тишину, кроме, быть может, шороха царских одеяний.
Борис гадал, что задумал самодержец.
Поравнявшись с маленькой церковью, купол которой тускло поблескивал в смутной ночной мгле, царь не остановился, а двинулся дальше по улице, пока Борис не опередил его, бросившись открывать перед ним дверь своего дома. Здесь, у двери, Иван остановился.
– Прикажи своей жене спуститься. Пусть придет тотчас же, не мешкая, – низким, глубоким голосом повелел он.
Не зная, что за этим последует, Борис взбежал по лестнице и отворил дверь.
В углу горела единственная лампада. Елена дремала, прижав к себе младенца. Она очнулась и вздрогнула, увидев в дверях бледного и потрясенного Бориса. Но прежде чем один из них мог произнести хоть слово, до них донесся снизу глубокий голос царя Ивана:
– Прикажи ей спуститься. Царь ждет.
– Пойдем, – прошептал Борис.
Еще не окончательно очнувшись от сна, не понимая, что происходит, Елена встала с постели. Она была одета только в длинную шерстяную рубаху и войлочные башмаки. Неся на руках спящего младенца, она вышла на верхнюю ступеньку лестницы, не постигая, к чему готовиться.
Выйдя из опочивальни, она изумленно воззрилась на Бориса, а опустив глаза, пришла в ужас. Борис тоже опустил взгляд.
Он заметил только сейчас, но, вероятно, это случилось, когда он уколами посоха науськивал медведя.
– У тебя руки в крови! – воскликнула она.
– Я зарезал твоих псов, чтобы на позднего гостя не лаяли, – снова донесся от подножия лестницы низкий голос. – Спускайся, – приказал тот же голос.
Она обернулась к Борису:
– Кто это?
– Делай, что говорят, – настойчиво прошептал он. – Быстрее.
Она стала нерешительно спускаться по ступеням.
– А теперь подойди ко мне, – негромко велел царь.
Она почувствовала, как в лицо ей дохнул ледяной холод ночи, и попыталась укутать ребенка. По замерзшему снегу она подошла к поджидавшему ее высокому человеку, в растерянности гадая, как к нему обратиться.
– Я хочу посмотреть на ребенка, – сказал Иван. – Дай мне его подержать.
Прислонив посох к плечу, он протянул к ней длинные руки.
Помедлив, она передала ему младенца. Иван нежно взял его. Ребенок пошевелился, но не проснулся. Встревоженная его мрачным взором, Елена отошла на шаг-другой.
– Скажи мне, Елена Дмитриева, – торжественно промолвил царь, – а ты знала, что священник Стефан – еретик?
Он заметил, что она в ужасе вздрогнула. В этот миг тучи рассеялись, и все небо над Русским прояснилось. Месяц, теперь различимый над воротами, лил бледный свет на заснеженную крепость. Теперь царь ясно видел ее лицо. Борис стоял слева от него.
– Священника-еретика больше нет, – произнес он, – его даже медведи не могли вытерпеть.
Борис увидел ее лицо, и у него исчезли все сомнения. На лице ее запечатлелся не просто ужас, который естественно ощущать слабым женщинам, услышав о смерти, особенно столь чудовищной. Нет, Елена содрогнулась, как от удара. Сомнений больше не было, она любила Стефана.
– Разве ты не рада услышать, что врага государева более нет?
Она не в силах была ответить.
Иван перевел взор на младенца. Это был маленький, пригожий мальчик, не достигший еще и года. Как ни странно, на протяжении всей этой сцены он так и не пробудился. Иван внимательно оглядел младенца в лунном свете. Его черты не позволяли сделать никаких однозначных выводов.
– Как его зовут? – тихонько спросил он.
– Федор, – прошептала она в ответ.
– Федор, – медлительно повторил царь. – И кто отец этого ребенка?
Она нахмурилась. Что он хочет этим сказать?
– Мой верный слуга или священник-еретик? – мягко осведомился он.
– Священник? Кто же ему отец, если не мой муж?
– И в самом деле, кто?
Вид у нее был невинный, но, может быть, она лгала. Многие женщины склонны к обману. Он вспомнил, что и отец ее оказался изменником.
– Царя не обманывают, – напевно произнес Иван. – Спрашиваю еще раз: ты любила Стефана, священника-еретика, которого я заслуженно отправил на смерть?
Елена открыла было рот, чтобы возразить, но она действительно любила Стефана, а высокий человек, стоящий перед нею, внушал ей такой ужас, что она не в силах была вымолвить ни слова.
– Пусть решит Борис Давыдов, – сказал царь и, глядя на Бориса, спросил: – Что ж, друг мой, каков будет твой суд?
Борис молчал.
Теперь, стоя в ледяной ночи между царем и Еленой и глядя на младенца, которого он не в силах был признать своим и от которого не решался окончательно отказаться, Борис был разрываем множеством противоречивых мыслей и чувств. Что, если Иван предлагает ему способ избавиться от жены и получить развод? Без сомнения, царь мог это устроить: разумеется, игумен согласится на все, что прикажет царь.
А во что верил он лично? Он и сам не знал. Она любила священника и избегала законного супруга. Этим и многим другим она нанесла ему смертельную обиду, пыталась оскорбить его гордость, основу – как может быть иначе? – всего его существования. Внезапно все негодование, которое он испытывал к ней много лет, обрушилось на него подобно могучей волне. Он покарает ее.
А потом, если он сейчас уступит, если признает ребенка, который, быть может, зачат не им, она одержит над ним победу. Да, ее торжество над ним будет полным и окончательным. Она будет потешаться над ним и за могилой, а он, носящий тамгу-трезубец, принадлежность древнего рода, сложит ее в прах, к ногам проклятой изменницы. Тем самым он предаст не только самого себя, но и всех своих предков. Стоило ему подумать об этом, как его охватила дрожь от невыносимого гнева.
