– Говорят, – вполголоса произнес царь, – будто я могу отречься от власти и уйти в монастырь. Ты слышал об этом?
– Да, государь. Так говорят твои враги.
Иван медлительно кивнул. Когда только была учреждена опричнина, многие бояре предлагали такое решение.
– И все же, – тихо продолжал он, – это правда. Тем, кого Господь избирает править людьми, он посылает не свободу, а ужасное бремя; им уготован не дворец, а темница. – Он помолчал. – Ни один правитель не пребывает в безопасности, Борис Давыдов. Даже избранник Божий, призванный править людьми по своей воле, даже я принужден всматриваться в тени, играющие на стене: ведь у любой тени может оказаться нож. – Он задумчиво отпил вина. – Может, и слаще жизнь монашеская.
Сидя рядом с царем, Борис тоже ощущал гнетущее безмолвие теней. Он много выпил, но нисколько не захмелел; входя в сумеречный мир этого боготворимого им правителя, он чувствовал не смятение, а лишь медленно усиливающуюся меланхолию. Он тоже по-своему, пусть и в малой степени, знал, как мучают, как терзают ночные видения, имя которым – измена. Он тоже знал, что в холодном свете утренней зари ужасный призрак может облечься плотью.
«Они убьют его, – подумал он, – если он не убьет их первым».
И вот он сидит напротив великого и смятенного человека, своего царя, который вновь доверил ему самые сокровенные свои тайны. Как же он жаждал войти в жизнь этого могущественного правителя, столь близкого и, однако, столь всемогущего, столь устрашающего и вместе с тем исполненного столь глубокой мудрости, прозревающего недостойные сердца человеческие.
Они пили молча.
– Скажи мне, Борис Давыдов, как поступить с мерзавцем-монахом, который украл землю у царя? – спросил наконец Иван.
Борис подумал. Он был весьма польщен тем, что царь спрашивает у него совета. Он не любил Даниила, но должен был ответить, как следует поразмыслив.
– Он полезен, – наконец произнес он, – ведь он любит деньги.
Иван задумчиво взглянул на него. Глаза его еще сильнее покраснели, но взгляд их оставался по-прежнему пронзительным. Он протянул длинную руку и прикоснулся к плечу Бориса. Бориса охватил восторженный трепет.
– Ты дал мне достойный ответ, – мрачно улыбнулся он. – Что ж, выбьем-ка из него немного денег.
Он подозвал двоих опричников и шепотом дал им указания. Те направились ко все еще стоящим у двери монахам и тихо вывели Даниила во двор.
Борис знал, что они с ним сделают. Его свяжут, подвесят, возможно – вверх ногами, и станут бить до тех пор, пока тот не скажет, где спрятана монастырская казна. У священников и монахов обычно были схоронены где-то деньги, и обычно они довольно быстро выдавали свои секреты. Борис не испытывал жалости к Даниилу. Это было легчайшее из назначаемых Иваном наказаний. А монах, возможно, заслуживал худшего.
Но теперь царь начал забавляться по-настоящему.
Борис понял, что предстоит, заметив едва различимый знак, невольный нервный тик, когда Иван словно подмигнул левым глазом. Он слышал о нем от других опричников и знал, что это свидетельство особого настроения, в которое царь приходит после церковной службы, когда ему хочется карать.
– Скажи мне, Борис Давыдов, – сказал он тогда тихим голосом, – кому из здешних людей нельзя доверять?
Борис помолчал.
– Помни о своей клятве, – негромко пробормотал Иван. – Ты дал обет не скрывать от царя ничего из того, что знаешь.
Так оно и было. У него не было причин медлить.
– Мне сказали, что есть здесь один, – промолвил он, – виновный в ереси.
Стефан был застигнут врасплох, когда четверо незнакомцев нагрянули обыскивать его келью.
Свою задачу они выполняли тщательно. Методично, с той искусностью, которая приобретается годами опыта, они выпотрошили его сундук, где он хранил свои немногие пожитки, привезенные из дому; они осмотрели скамью, на которой он спал, его скудную одежду; они оглядели стены и хотели было вскрыть полы, если бы один из них не обнаружил в щели между двумя толстыми бревнами стены то, что они искали.
Маленький памфлет.
Как странно – Стефан почти забыл о существовании этого короткого английского трактата. Он не извлекал его из тайника месяцами и сохранил только для того, чтобы время от времени напоминать себе о том, что могут сказать о богатых монахах те, кого не заставляют молчать.
Он мог бы даже притвориться, будто не знает, что это такое, если бы не одно обстоятельство: в тот самый день, когда Уилсон передал ему этот памфлет, Стефан, пока содержание его еще было свежо в памяти, записал перевод Уилсонова памфлета на полях.
Притащив Стефана в трапезную, опричники предъявили царю именно этот перевод.
Иван не спеша прочитал его – прочитал вслух. Время от времени он останавливался и низким, глубоким голосом пояснял Стефану точную природу бесстыдных еретических идей, запечатленных его собственной рукой.
Ведь хотя некоторых протестантов вроде этих английских купцов терпели, потому что они были чужеземцами и по крайней мере считались лучше католиков, Ивана глубоко оскорблял тон их писаний. Как мог он, православный царь, простить ту дерзость, ту непочтительность к верховной власти, которой были проникнуты их сочинения? Всего несколько месяцев тому назад, прошлым летом, он позволил одному из этих протестантов, польскому гуситу, изложить свои взгляды перед ним и перед всем двором. Он дал ему великолепный ответ. Его послание было написано на пергаменте и передано невежественному чужеземцу в ларце, украшенном драгоценными каменьями. Обрушив на забывшегося еретика проклятия, подобные раскатам грома, царь совершенно уничтожил его.
«Мы вознесем молитвы Господу нашему Иисусу Христу, – в завершение писал он, – дабы спасти народ русский от погибели, которую несут эти греховные учения».
А теперь оказывается, что этот высокий серьезный монах скрывает в монастыре такую мерзость.
Дочитав памфлет, он злобно воззрился на Стефана.
– А тебе-то какое дело до этой ереси? – нараспев спросил он. – Ты разделяешь эти взгляды?
Стефан грустно поглядел на него. Ну что он мог сказать?
– Таких взглядов придерживаются чужеземцы, – наконец произнес он.
– Однако ты хранишь их писания у себя в келье?
– Как диковинку, редкость. – Он не солгал или почти не солгал.
– Редкость… – Иван повторил это слово медленно, с подчеркнутым презрением. – Что ж, посмотрим, чернец, какую еще редкость мы можем для тебя найти.
Иван взглянул на игумена.
– Странных же монахов ты у себя приютил, – заметил он.
– Я ничего не ведал об этом, государь, – с несчастным видом протянул игумен.
– А вот мой верный Борис Давыдов ведал. Не знаю, что и думать о таком пренебрежении обязанностями. – Царь мгновение помедлил. – Я должен представить это дело церковному суду, – объявил он. – Не так ли, игумен?
