В этот день он долго пробыл на сторожевой башне, наедине со своими мыслями, глядя в бесконечную пустую даль, пока окончательно не утвердился в своих подозрениях. Мальчик, ползавший по деревянным полам и время от времени поднимавший голову и улыбавшийся ему, не был его сыном. Но пока он не решил, как поступить.
Не успел он спуститься до церкви, как услышал крик, доносящийся от ворот, и повернулся посмотреть, в чем дело.
Даниил-монах первым заметил двое больших саней, несущихся по замерзшей реке с севера. В каждые была запряжена тройка великолепных вороных.
Они взлетели на берег и остановились прямо у монастырских ворот.
Только когда они подъехали ближе, он увидел, что все сидящие в санях облачены в черное. И все же нежданные гости успели дойти почти до ворот, прежде чем он ясно различил лицо высокого, изможденного, закутанного в меха человека, который сидел в первых санях.
И тогда он перекрестился и, охваченный ужасом, упал на колени на жесткий снег.
Это был царь Иван.
Как обычно, он прибыл из Александровской слободы тайно, без предупреждения, его быстрые кони версту за верстой преодолевали огромное расстояние днем и ночью, по мере продвижения от одного монастыря к другому в ледяном лесном безмолвии.
Прибывшие не теряли времени. Они выехали прямо на середину монастырского двора, и монахи все еще пораженно глядели на них, когда высокий человек вышел из саней и медленно двинулся по направлению к трапезной. На нем была остроконечная меховая шапка. В правой руке он сжимал длинный посох с отделанным золотом и серебром навершием и с заостренным, обитым железом концом, оставлявшим глубокие отверстия в снегу.
– Призовите игумена! – разнесся над ледяным двором его низкий, глубокий голос. – Скажите ему, что прибыл царь.
И монахи затрепетали.
Спустя примерно пять минут все они собрались в трапезной. Во главе их стоял престарелый игумен, за его спиной толпились около восьмидесяти монахов включая Даниила. С десяток опричников, приехавших вместе с царем, стали у двери. Сам Иван уселся в тяжелое дубовое кресло и мрачно воззрился на братию. Он не снял меховой шапки. Он опустил подбородок на грудь. Его сверкавшие из-под нависших бровей очи вперились в монахов, подозрительно перебегая с одного на другого. Длинный посох покоился рядом с ним, прислоненный под острым углом к спинке кресла.
Некоторое время никто не произносил ни слова.
– А где же мой верный слуга Борис Давыдов Бобров? – тихо осведомился царь.
– За рекой, в Русском, – отозвался кто-то и тотчас же испуганно замолчал.
Иван задумчиво глядел перед собой.
– Привезите его, – напевно вымолвил он.
Один из опричников исчез за дверью. Еще несколько мгновений длилось тягостное молчание. Затем пронзительный взор Ивановых глаз упал на игумена.
– Я присылал тебе воловью шкуру. Где она?
Если старик-игумен пребывал в страхе, страх этот померк по сравнению с тем ужасом, что овладел сейчас Даниилом. Внезапно, в новом, нестерпимом свете событий, лицом к лицу с царем, замысел, прежде казавшийся ему столь хитроумным, предстал жалким и ничтожным. А еще дерзким и непочтительным. Ноги у Даниила внезапно подкосились. Он пожалел, что стоит не в задних рядах.
– Шкуру доверили хранить брату Даниилу, – услышал он голос игумена. – Он объяснит тебе, что с нею сделал.
Теперь уже монах почувствовал тяжесть царского взора.
– Где моя воловья шкура, брат Даниил?
Что ж, делать нечего.
– С твоего разрешения, государь, мы сей шкурой обмерили клочок земли, который ты соизволил даровать нам грешным, преданным тебе навечно.
Иван уставился на него:
– И вы не просите о большем?
– Нет, надежа-государь, нам всего довольно.
Царь встал, возвышаясь над всеми собравшимися:
– Покажите мне.
Замысел его был куда как остроумен и изобретателен. В конце концов, царское послание было совершенно недвусмысленным: с помощью этой воловьей шкуры им надлежало огородить землю. Так почему бы тогда не разрезать ее на полосы? И еще того лучше, полосы эти разрезать потом еще тоньше? И потом еще…
Даниил засадил монахов за работу в конце лета. Острыми гребнями и ножами они день за днем разрезали воловью шкуру, разделяя не просто на тонкие полосы кожи, но даже на нити. С должной осторожностью и сноровкой эту нить, уже намотанную на полено, можно было размотать так, чтобы она покрыла не менее восьмидесяти четвертей. Такой участок земли Даниил обмерил в Николин день.
Теперь, держа в руках веретено с «нитями» из воловьей шкуры, он тяжело шагал по двору к тому месту, где начинались колышки, отмечающие границы нового земельного участка, а за ним следовали царь Иван, игумен и опричники. Только он начал разматывать «нить», как услышал голос Ивана:
– Довольно. Поди сюда.
Вот и все. Наверное, его казнят, предположил он. Он стал пред царем.
Иван протянул длинную руку и схватил его за бороду.
– Хитрый монах, – негромко промолвил он. – Да, хитрый монах.
Он сурово взглянул на игумена:
– Царь держит слово. Вы получите землю.
Оба монаха низко поклонились, с жаром творя молитву.
– Сегодня я заночую здесь, – продолжал Иван. Он задумчиво кивнул. – А прежде чем я уеду, вы узнаете меня получше.
Он отвратил от них лицо и тут улыбнулся, ведь по заснеженному двору к ним спешил кто-то в черном.
– А, вот и он, – воскликнул Иван, – мой верный слуга. Борис Давыдов, – подозвал царь опричника, – вот кто объяснит этим монахам, каков их царь.
А потом, глядя на игумена, объявил:
– Пора, отец настоятель, время вечерни уж почти настало.
За стенами монастыря уже сгустилась тьма, когда трепещущая братия в ярком сиянии всех свечей, что смогли найти, служила вечернюю службу.
Напротив монахов, в золотых ризах, в которые облачался он в дни главных церковных праздников, стоял царь Иван и со странной, мрачной улыбкой дирижировал их пением при помощи посоха. Один раз, когда трепещущий от страха молодой монах взял неверную ноту, Иван, внезапно вперив взор в злоумышленника, со скрежетом ударил окованным концом посоха о каменный пол, заставив братию начать песнопение сначала.
Так продолжалась служба. Дважды, словно в приступе неожиданного раскаяния, Иван отворачивался, с грохотом бросал посох наземь и, простершись ниц, бился головой о камень, повторяя: «Господи помилуй!»
Однако спустя мгновение он вставал, поднимал посох и с той же мрачной полуулыбкой, что и прежде, пел службу, как ни в чем не бывало.
Наконец вечерня завершилась. Потрясенные монахи рассеялись, схоронившись в кельях, а Иван вернулся в трапезную, куда повелел подать яства и питие себе, Борису и другим опричникам.
