А бедная Елена могла только подумать: «Он страдает меланхолией, но все же в конце концов я ему небезразлична».
Иногда, деля с нею ложе, он, заключенный в броню своего тайного отчуждения, даже сам не отдавая себе в этом отчета, желал, чтобы она оказалась ему неверна. Впрочем, он и сам бы не сумел объяснить себе, потому ли это, что хочет от нее избавиться, потому ли, что хочет удовлетворить какую-то темную тягу к разрушению, жившую глубоко в его душе.
Так проходили для него июньские дни.
После поздних весенних заморозков погода стояла неустойчивая, изменчивая. Урожай выдастся скудный.
Жарким и необычайно душным днем в конце июля, когда даже легкий ветерок стих, словно осознав тщетность любых усилий, Борис прискакал из Грязного назад в Русское, и не успел он ступить на пыльную рыночную площадь, как заметил Стефана-священника, спускающегося с верхнего этажа его дома. Вероятно, он навещал Елену.
Сердце у Бориса на миг замерло.
Площадь была пуста. Окружавшие ее деревянные дома и каменная церковь словно погрузились в тягостное оцепенение, ожидая, когда же дуновение ветра своим легким прикосновением вернет их к жизни.
Когда Борис подходил к дому, Стефан шел прочь, в глубокой задумчивости опустив голову. Он свернул за угол и исчез.
Борис тихо поднялся по лестнице и распахнул дверь.
Она стояла в горнице у открытого окна. Она глядела на улицу, на то самое место, где только что прошел Стефан. Он заметил, что персты ее покоились на деревянной оконной раме, и луч солнца, упав на ее руку, позолотил их, неподвижные и бледные. На ней был простой синий сарафан. Он ездил в поля и потому раз в кои-то веки облачился не в черное, а в белую льняную рубаху, перепоясав ее тяжелым ремнем, на крестьянский манер.
Хотя сердце его бешено билось, он дышал очень тихо, гадая, долго ли она простоит так, глядя вслед Стефану. Не шелохнувшись, он попытался различить выражение ее лица.
Наконец она обернулась. Лицо ее по-прежнему оставалось безмятежным, но, увидев его, она едва заметно вздрогнула, а когда он стал молча смотреть на нее, не произнося ни слова, то покраснела.
– Я не слышала, как ты вошел.
– Знаю.
Неужели она предалась с ним греху? Он стал искать пресловутых признаков, изобличающих прелюбодейку: может быть, лицо ее светится от счастья, может быть, ее одежда или убранство горницы в беспорядке, – но ничего не мог обнаружить.
– Ты его любишь.
Он произнес это очень тихо, без всякой вопросительной интонации, а просто как утверждение, которое они оба принимают и которое ни один из них не станет опровергать. Потом он воззрился на нее.
Она залилась ярким румянцем, проглотила комок в горле, на лице ее изобразилось смятение и безысходность.
– Нет. Не как мужчину. Как духовного отца!
– А он не мужчина?
– Конечно мужчина. Достойный человек. Богобоязненный, – стала уверять его она.
– И он тебя соблазнял.
– Нет. Никогда.
Борис уставился на нее. Он ей не верит?
– Лжешь!
– Никогда этого не было!
Она сказала «никогда». Она могла бы произнести другие слова. Она могла бы отрицать, что хотя бы желала этого. Но она сказала: «Никогда». Это значит, что она этого желала. А изменяла ли она ему на самом деле… Кто знает? Разум говорил ему, что, скорее всего, нет, но он был слишком горд, чтобы поверить ей: вдруг она его обманывает?
Но разве он не хотел втайне, чтобы она изменила ему, чтобы тогда у него появились основания для развода? Внезапно, глядя на эту скромную, довольно заурядную женщину, на которой он когда-то женился и которая теперь нанесла ему, его самолюбию, столь страшную рану, он забыл обо всем остальном.
Теперь она побледнела. Испуганная, она затрепетала:
– Никогда этого не было! Не оскорбляй меня!
Хорошо же. Пусть так. Но тут он заметил, как во взгляде ее на миг промелькнуло иное, прежде не свойственное ей выражение: тень презрения, насмешки.
Что ж, он ей покажет. Внезапно он бросился к ней, размахнулся и дал ей пощечину. Голова ее судорожно дернулась, она вскрикнула и стала ловить ртом воздух. Повернулась к нему в гневе и в страхе. Он ударил ее другой рукой.
– Мерзавец! Убийца! – вдруг пронзительно закричала она.
Более он перенести не мог.
Он ударил ее. Еще раз. И еще. А потом изнасиловал ее.
На следующее утро он уехал в Москву.
В сентябре 1569 года умерла вторая жена царя Ивана. Спустя месяц двоюродный брат царя князь Владимир Старицкий, по-прежнему потенциальный претендент на престол, был обвинен в заговоре и принужден выпить яд. Убили и семью несчастного князя, в том числе его престарелую мать, которая жила в монастыре.
Однако за этими событиями последовали еще более страшные. В конце года царь Иван раскрыл очередной заговор: Новгород и Псков замыслили отложиться от царства Московского.
На самом деле эти опасения могли быть небеспочвенны. До сих пор детали противостояния Москвы и этих городов точно неизвестны. Прежде независимые, сильные, расположенные недалеко от прибалтийских портов, они вполне могли испытывать искушение избавиться от растущей тирании и тягостных налогов Москвы и присоединиться к недавно образованному могущественному союзу Польши и Литвы. Они всегда ощущали близость скорее к оживленным берегам Балтики, нежели к медлительному и апатичному Московскому захолустью.
Как бы то ни было, в конце 1569 года в сопровождении большого числа опричников царь Иван в великой тайне выступил в поход на Новгород. Он хотел, чтобы город и не подозревал, какая судьба его ожидает. Даже командующий его передовым отрядом не догадывался, куда они идут. Любого прохожего, который попадался им навстречу, убивали на месте, чтобы никто не передал обреченным весть об их приближении.
В январе на Новгород обрушилась кара.
До сих пор неизвестно точно, сколько именно новгородцев было затем казнено, сожжено, умерло под пытками. Их число, безусловно, составляет несколько тысяч. Новгород, на протяжении нескольких веков игравший столь важную роль в русской истории, был опустошен до такой степени, что не оправился более. Уничтожив большинство именитых людей Пскова на подступах к городу, Иван казнил в Пскове только сорок человек и сжег на костре нескольких священников. Затем он вернулся в Александровскую слободу.
Тотчас после этого в Русском произошло два небольших, но знаменательных события.
Первым было рождение у Елены сына. Борис еще не вернулся из новгородского похода, и потому ей со Стефаном-священником поневоле пришлось самим выбирать младенцу имя. Они остановились на имени Федор, и так Стефан окрестил его. В тот же день Стефан отправил Борису письмо, в котором сообщал о крещении его ребенка.
