– Мне известно о вас, протестантах. На Руси есть люди, приверженцы заволжских старцев; они немного похожи на вас. Наша собственная Церковь нуждается в реформировании, хотя сейчас обсуждать это было бы несколько неразумно.
Уилсон и Стефан весьма долго говорили о вере, и в конце концов Уилсон решился показать священнику один из своих печатных трактатов.
Стефан пришел в восхищение.
– Скажи мне, что там написано, – взмолился он. И потому тот, к восторгу обыкновенно строгого и серьезного священника, как мог, перевел содержание трактата.
Коротенький трактат отличался язвительностью. В нем католических монахов честили змеями, пиявками, разбойниками. Их монастыри описывались как сокровищницы, которыми они надменно кичатся, их обряды – как идолопоклонство, и далее в таком же духе.
– Конечно, эти трактаты направлены против католиков, – уверял Уилсон, но Стефан только рассмеялся.
– Нам можно предъявить такие же обвинения, – сказал он и попросил Уилсона еще раз повторить содержание памфлета, чтобы хорошенько его запомнить.
Однако, прежде чем они успели дойти до городка, Уилсон осмотрительно спрятал памфлет под плащом, но, когда они добрели до дальнего конца рыночной площади, где священник попрощался с англичанином, тот в знак дружбы незаметно извлек из-под плаща и передал Стефану лист бумаги.
«А чего бояться? Они все равно ни слова не поняли бы, даже если бы умели читать», – решил Уилсон.
Именно этот жест не ускользнул от внимания Даниила.
В тот же миг на другом конце рыночной площади он различил еще одно едва заметное движение. Сделал его Карп, сын глупого крестьянина Михаила.
Карп и его медведь только что показали несколько фокусов, забавляя каких-то купцов, прибывших из Владимира купить иконы. Те в награду бросили на землю несколько мелких монет, и Карп как раз подобрал их и передал отцу, стоявшему тут же.
Вот и все. Ничего более. Сын передал отцу деньги в ту же минуту, как англичанин передал Стефану лист бумаги. Почему же это совпадение имело какой-то тайный смысл?
Да потому – и здесь во всей полноте проявился дар наблюдательного монаха, – что от него не укрылось выражение лица Михаила и его сына.
Монах и сам не мог бы облечь в слова это мимолетное впечатление. Они обменялись взглядами, как пособники, соучастники? Возможно, но не только. Важно было, с каким лицом Михаил глядел на окружающих, он словно бросал миру вызов. Нет, даже более того. Монаху показалось, что на мгновение приземистый, глуповатый крестьянин уподобился своему сыну. Он глядел на мир, он мыслил как свободный человек. Это ощущение было трудно уловимо, но несомненно.
И тут монаха осенило. Они копят деньги.
Он запомнил это интересное совпадение и решил поразмыслить над ним позднее – вдруг разузнает еще что-нибудь?
В ноябре 1567 года, тотчас после того, как выступил на север по зимним снегам, царь Иван внезапно прекратил Ливонскую кампанию и вернулся в Москву. Борис возвратился вместе с остальным войском.
Был раскрыт новый заговор. Его участники замышляли убить Ивана в северных снегах при пособничестве короля Польского. Из имен заговорщиков составился внушительный список, и кто знает, сколько еще человек окажется замешанными в этом ужасном злодеянии?
В декабре опричники принялись за работу. С топориками, спрятанными под плащами, и со списком виновных в руках, ездили они по улицам Москвы, наведываясь то в одно, то в другое жилище. Иных отправили в ссылку; иных посадили на кол.
В конце второй недели декабря отряд опричников прибыл в дом лысого, дородного боярина Дмитрия Иванова. Зятя его Бориса среди них не было. Дмитрия Иванова препроводили в особый покой Оружейной палаты Кремля. Там опричники заранее заготовили огромную железную сковороду, раскалив ее на огне. На этой сковороде боярина и поджарили.
Смерть его бегло упомянули в тайном списке казненных, составленном для царя. Этот список получил впоследствии название «Синодик опальных». Имя замученного боярина, как и имена более трех тысяч других, кого постигла та же участь, было предано забвению. Вспоминать о нем было запрещено.
В то же время всем монастырям страны было приказано прислать в столицу свои летописи, дабы царь подверг их тщательной инспекции. Таким образом Иван мог быть уверен, что ни в каких анналах не сохранится описание этих ужасных лет.
Монах Даниил пребывал в приподнятом, даже радостном настроении.
Слава богу, сто пятьдесят лет тому назад насельники его монастыря с великим тщанием и осмотрительностью составили летопись. Едва ли в ней найдется что-то, способное смутить царя. Татар в летописи бранили нещадно, а московских князей, беззаветно боровшихся против них, прославляли как героев.
Пять лет тому назад, в ознаменование победы Ивана над мусульманскими ханствами Казанским и Астраханским, монастырь и на своем куполе, и на куполе церкви в Русском разместил пониже крестов полумесяцы – как символы торжества воинства Христова над магометанами.
«Нашу верность нельзя поставить под сомнение», – удовлетворенно думал монах.
Новая волна московских гонений и казней неожиданно обернулась для Даниила удачей. Старый игумен был столь удручен чередой зверств, что едва мог заниматься повседневными делами, а об управлении Русским, кажется, и вовсе позабыл.
Кроме того, Даниил более прежнего уверился в том, что сможет оставить за собой свой тамошний пост. И потому в начале весны вернулся к своей всегдашней задаче, прикидывая, как бы увеличить монастырские наделы.
Разумеется, теперь, когда Борис вступил в опричнину, о том, чтобы покуситься на его земли, нечего было и думать. Оставался еще один клочок земли, расположенный немного дальше к северу, и принадлежал он самому царю. Может быть, они убедят Ивана с ним расстаться?
Замысел этот был не столь глуп, как могло показаться. Иван, хотя и налагал ограничения на покупку церковью новых земель, сам по-прежнему щедро жертвовал.
Как заметил один из братии: «Царь сокрушает врагов своих, а потом дарует церкви земли и богатства, дабы спасти свою душу».
Может быть, этот последний всплеск Иванова гнева станет благоприятным моментом для подобной просьбы?
Памятуя обо всем этом, Даниил-монах отправился к брату-летописцу и принялся за дело.
Документ, который они состряпали и в феврале убедили подписать встревоженного игумена, представлял собой смесь различных измышлений, весьма и весьма лестных для самолюбия царя. В нем монахи напоминали царю, сколько пожертвований, послаблений и даров получила церковь от московских князей в прошлом, даже во дни владычества татар. О том, что многие грамоты, согласно которым церкви предоставлялись привилегии, – подложные, Даниил и сам не знал. Он подчеркивал верность монастыря царю и безукоризненный характер летописей. А еще составители умоляли Ивана даровать им столь необходимые земли. Написанное в возвышенном церковном стиле прошение вышло длинным, напыщенным и изобиловавшим грамматическими ошибками.
