А теперь еще рядом с ним неожиданно вырос, точно из-под земли, чернокафтанник. Уилсон научился сносно говорить по-русски, да и как иначе в земле, где никто не владел никакими иностранными языками. Чужеземный купец, он не очень-то боялся опричников. Он решил обратиться к этому устрашающему цареву телохранителю и посмотреть, что выйдет.
Борис удивился, когда купец заговорил с ним, но отвечал довольно вежливо. Более того, польщенный тем, что иностранец владеет русским языком, он беседовал с ним довольно долго.
Уилсон был осмотрителен. Он ничем не выдал чернокафтаннику, что до него дошли секретные сведения, однако, осторожно расспрашивая, понял, что у Бориса, недавно побывавшего в царской «ставке» за пределами Москвы, нет ощущения близящегося несчастья.
А Борис, в свою очередь, сделал важное открытие. Этот англичанин хотел тайно приобрести и вывезти на родину груз мехов. Мехов у Бориса было немного, но он был уверен, что найдет еще. Надо же как ему посчастливилось!
– Приезжай в Русское, – предложил он. – Ни один из твоих английских купцов там не бывал.
Осень и следующая весна выдались для Даниила-монаха напряженными, загруженными. А еще тревожными.
Дело в том, что он терял расположение отца игумена.
И вина всецело лежала на нем самом. Стремясь получить прибыль для монастыря, он нещадно выжимал из торговцев в Русском последний грош. Ни одна, даже самая мелкая сделка не укрывалась от его взгляда, и потому они тем более старались его обмануть. В результате монах был недоволен купцами, купцы – монахом, а монастырская казна тоже никак не пополнялась.
Хотя монастырю осторожно жаловались на Даниила, игумен, человек преклонных лет, всего-навсего время от времени призывал его к себе и нехотя журил. А когда в ответ Даниил принимался уверять игумена, что городские жители все как на подбор мошенники, старику проще было согласиться с ним, чем спорить.
Такое взаимное недовольство и дрязги могли бы тянуться бесконечно, если бы не умерла жена Стефана-священника и тому не пришлось бы принять постриг и вступить в монастырь.
Вскоре торговцы предложили для всеобщего успокоения назначить монастырским управляющим в Русском Стефана, который был им весьма по душе.
Игумен не хотел вмешиваться. По правде говоря, решительный монах внушал ему некоторый трепет. «Знаешь, он очень усерден, – сетовал он в разговоре с одним старым монахом, своим наперсником. – И если я отберу у него Русское, – вздохнул он, – кто знает, на что он пойдет. Поднимет шум, боюсь».
Но тем не менее он стал отпускать не слишком тонкие намеки на близящиеся перемены: «Ты хорошо поработал в Русском, Даниил. Надо нам найти тебе другое послушание». Или: «А ты никогда не чувствуешь усталость, брат Даниил?»
Хватило всего нескольких подобных бесед, чтобы Даниил пришел в состояние лихорадочной, тревожной хлопотливости, и оттого игумен, в свою очередь, преисполнился еще большей боязни его обидеть, одновременно все более и более желая от него избавиться.
Стефан же знал о разногласиях игумена и Даниила, но никак не вмешивался в их размолвку. Он не боялся Даниила и в душе не одобрял его поведения, но полагал, что лучше ему молиться обо всех заблудших душах, включая собственную.
К тому же нашлись у него и другие горести, скорее, личного свойства.
Он по-прежнему служил в маленькой церкви в Русском. Жители городка по-прежнему ожидали от него духовного наставничества, как некогда их предки – от его отца и деда. Вполне естественным выглядело также его стремление по-прежнему совершать богослужение в доме Елены и, может быть, навещать ее немного чаще, чем прежде, просто потому, что его жена, ее бывшая наперсница, ушла из жизни.
«Одному Богу известно, – часто думал он, – насколько она одинока».
Так все и было. Она даже дважды ездила в Москву этой осенью повидаться с матерью; во второй раз она отправилась в столицу, чувствуя, что мать ее встревожена чем-то, хотя и не открывает, чем именно. Однажды ее мать внезапно спросила:
– А твой Борис до сих пор друг нам?
А когда Елена замялась, потому что и сама не знала, как ответить на этот вопрос, ее мать быстро сказала:
– Не важно. Все равно уже. – И спустя минуту добавила: – Не говори ему, что я спрашивала.
– Если хочешь, я останусь, побуду с тобой, – предложила Елена. Как ни тяготила ее нынешняя Москва, Елена полагала, что сейчас матери нужен кто-то, кто отвлекал бы ее от нерадостных мыслей.
Но мать очень удивила, рассеянно сказав:
– Приезжай лучше весной.
Елену томило одиночество и заботы. Потому лицо ее освещалось невольной улыбкой, когда к ней приходил священник.
Вскоре между ними установилось дружеское расположение, которое оба они могли спокойно разделять до тех пор, пока ни единым словом, ни единым жестом не выдали, что любят друг друга.
У высокого темноволосого священника, приближавшегося к сороковому году жизни, уже сквозили в бороде первые седые пряди, но Елена была уверена, что седина только красила Стефана. Она восхищалась им, и заслуженно, ибо он был достойный человек. Они испытывали друг к другу страсть, свойственную тем, кто смирился со страданиями, страсть менее бурную, но более глубокую, чем безумие, мгновенно овладевающее юными.
Он служил в ее доме обедню. Она молилась. В другое время они вели беседы, хотя никогда не касались личных вопросов.
Если бы обстоятельства сложились иначе, эти двое столь похожих людей поддались бы своей любви. Тем временем над головами их собирались тучи, но собственная честность и чистота помыслов не давала им заметить надвигающуюся бурю.
«Надобно возблагодарить Господа, – думал Даниил, – за то, что ниспослал мне дар замечать две вещи одновременно».
В противном случае он упустил бы из виду одно из двух незначительных, но чрезвычайно важных событий, произошедших на рыночной площади однажды вечером, в начале октября этого года.
Во-первых, речь шла об английском торговце Уилсоне, который прибыл накануне вечером вместе с Борисом. Повидавшись со Львом-купцом, они оба ускакали в Грязное, и монах не видел ни того ни другого, пока, возвращаясь на маленьком пароме в монастырь за рекой, случайно не заметил, как англичанин идет по тропинке, погруженный в беседу со Стефаном.
Он подождал, а потом вернулся на том же пароме назад, чтобы проследить за ними. Что же они задумали?
На самом деле они встретились ненамеренно: Уилсон возвращался прежде Бориса из Грязного, а Стефан просто вышел пройтись. Священник, которому любопытно было познакомиться с англичанином, засыпал его вопросами, а Уилсон, хорошо разбиравшийся в людях, быстро понял, что с этим порядочно образованным человеком можно говорить, ничего не опасаясь, и потому стал без утайки отвечать на его вопросы.
Вскоре разговор коснулся религии. Тут Уилсон насторожился, но священник успокоил его:
