К сентябрю стало ясно, что новая ливонская кампания неизбежна, и Борис с нетерпением ожидал, когда его призовут в войско.
Летом он нередко приезжал в Русское и даже иногда наслаждался безмятежными, блаженными днями в обществе Елены. Что ж, быть может, она все-таки родит ему сына.
Кроме того, он побывал у царя в Александровской слободе.
Это было странное место, в семидесяти с лишним верстах к северу от Москвы, чуть восточнее дороги, которая вела к древнему Ростову; неподалеку находилась знаменитая Троице-Сергиева лавра. И воистину, жизнь в этой царской «ставке» была устроена по образцу монашеской общины.
В первый же вечер по приезде в строго охраняемый тамошний кремль ему отвели место в маленькой избе, которую ему надлежало делить с двумя другими опричниками; спать ему полагалось рядом с ними на жесткой скамье.
– Вставать нам придется рано, – с усмешкой сказали они ему.
Но все равно он не ожидал, что его разбудят задолго до рассвета, под пронзительный звон колокола.
– На молитву, – пробормотали они. И добавили уже более настойчиво: – Лучше поспеши.
Во тьме, затопившей большой двор, он мог различить только двух своих соседей, стоявших, соответственно, справа и слева от него, да далекую полосу света, которую он принял за открытую церковную дверь. Однако, крестясь, он услышал доносящийся откуда-то с вышины резкий пронзительный голос, вторящий биению колокола.
– На молитву, псы, – прокатилось по двору, – на молитву, мои грешные дети.
– Что это за глупый старый монах? – прошептал Борис.
Но не успел он вымолвить эти слова, как почувствовал, что кто-то зажал ему рот, и тотчас же один из его спутников выдохнул ему на ухо:
– Молчи, дурак! Не смекнул? Это же сам царь!
– Молитесь о спасении душ своих! – возгласил тот же голос, и, хотя Борис сам не раз принимал участие в казнях и, нимало не медля, рубил изменников, в безнадежном крике невидимого человека, раздававшемся с вышины, из тьмы, он ощутил что-то столь мрачное и зловещее, что по спине у него поползли мурашки.
Было три часа утра; заутреня продолжалась до рассвета. Он осознал, что царь где-то здесь, рядом с ним, возможно, глядит на него, но не смел обернуться. Впрочем, спустя некоторое время послышался шорох, и кто-то высокий, в темном, тихо прошел мимо него сквозь толпу в первый ряд. Глядя прямо перед собой, Иван остановился впереди молящихся и безмолвно замер, время от времени поглаживая длинную рыжеватую бороду, в которой сквозили седые пряди. Затем в какой-то миг он простерся ниц, сильно ударившись лбом о землю.
Никогда с того самого рассвета на Волге не приходилось Борису приближаться к царю почти вплотную, и оттого он преисполнился благоговейного трепета.
Однако все эти чувства не шли ни в какое сравнение с теми, какие он испытал, когда в тот же день, позднее, после обедни и трапезы на исходе утра, его призвали пред очи царя, в полном одиночестве.
Государь был одет в простой кафтан, черный, скромно расшитый узорами из золотых нитей и отороченный мехом. Он оставался таким же высоким и стройным, с удлиненным лицом и орлиным носом, каким Борис помнил его во дни покорения Казани, но как же он постарел. Дело было даже не в том, что волосы его столь поредели, а верхняя часть лица своей худобой и ввалившимися глазами напоминала череп. Борису также показалось, что под длинными свисающими усами рот Ивана принял форму тонкого полумесяца, опущенного концами книзу и оттого приводящего на память какое-то странное животное. И русский князь, и одновременно татарский хан… и еще кто-то: Борис и сам не мог бы сказать, что еще он различил в лице царя.
Однако спустя всего несколько мгновений ему показалось, будто он вновь предстал перед молодым царем, ощутив прежнее меланхоличное очарование, ту же затаенную страстность, которая принадлежала иному, мистическому миру. Царь улыбнулся ему не без грусти, и взгляд его темных глаз как будто был мягок, даже добр.
– Что ж, Борис Давыдов, много лет прошло с того дня, как мы с тобой встретились на берегу Волги.
– Так и есть, государь.
– А помнишь ли ты, что мы с тобой тогда сказали друг другу?
– Каждое слово, государь. – Он и вправду до сих пор словно слышал тот тихий, скорбный, волнующий голос и приглушенный плеск речных волн.
– Я тоже, – признался царь. Он помолчал.
Борис почувствовал, как его охватывает дрожь, у него сжало горло, а грудь словно обдало жаром. Царь Иван помнит его слова. Он и его повелитель снова ощутили себя частью единой судьбы, назначенной самим Господом могучей земле Русской.
– А скажи мне, Борис Давыдов, – тихо продолжал царь, – ты до сих пор веришь в то, что сказал тогда о нашей судьбе?
– Да, государь.
Да, несмотря на все напасти последних лет, несмотря на измены и насилие, он страстно жаждал верить. Если нет у Руси великого, святого предназначения, то что же он, Борис, такое? Сосуд скудельный, пустая оболочка, облаченная в черное?
Царь глядел на него задумчиво, казалось, не без грусти, словно прозревая в Борисе себя самого, прежнего.
– Дабы исполнить свое предназначение, земле Русской надобно пройти тяжкий путь, – негромко промолвил он. – Прямая и узкая тропа заросла тернием. Тернием с острыми шипами. Нам, избравшим этот достойный путь, предстоит страдать, Борис. Прольется кровь. Но мы не остановимся перед кровопролитием. Не так ли, Борис?
Борис кивнул. Осознав, к чему клонит царь, он от волнения не мог сказать ни слова.
– На опричников часто возлагаются суровые обязанности. – Он внимательно поглядел на Бориса. – Твоя жена не любит опричников, – заметил он.
Царь произнес это утвердительным тоном, однако явно предоставляя Борису, который теперь молчаливо и сосредоточенно внимал ему, возможность опровергнуть эти слова. В первое мгновение Борис хотел было возразить, но какой-то внутренний голос предостерег его, подсказав не делать этого.
Иван безмолвно ожидал ответа. Неужели его пригласили отнюдь не на дружескую беседу, а на царский суд, устроенный для того, чтобы государь мог предъявить ему обвинение лично? Неужели это конец? Борис замер в ожидании.
И тут Иван едва заметно кивнул.
– Хорошо. Никогда не лги мне, Борис Давыдов, – очень тихо промолвил царь. Он отвернулся, отошел к висящей в углу иконе и, не оборачиваясь к Борису, продолжал глубоким, печальным голосом: – Она права. Неужели ты думаешь, Борис Давыдов, что царю неведомо, какие у него слуги? Многие из них хуже псов. – Он повернулся и воззрился на Бориса. – Однако псам под силу поймать и загрызть волка. И волков надобно извести.
Борис кивнул. Он понял своего государя.
– Царским слугам думать не надобно, Борис Давыдов, – тихо напомнил ему Иван. – Не их дело говорить: «Я, мол, хочу того-то и того-то» или «Я не буду выполнять то-то и то-то». Их дело повиноваться. Не забывай, – заключил он, – что царь поставлен править над тобой не волей людской, изменчивой и непостоянной, а милостью Божьей.
