Тягостное молчание длилось. Время от времени Борис бросал на нее настороженный взгляд, словно производя в уме какие-то сложные подсчеты, частью которых она могла являться. Один раз он обратился к ней и тихо осведомился о здоровье Льва-купца. Услышав, что тот пребывает в добром здравии, Борис кивнул, но ничего не сказал. Льва теперь назначили местным сборщиком податей, а значит, он вошел в состав опричнины вместе с Борисом. Все распоряжения властей они выполняли сообща.
– Все ли хорошо у нашей дочери? – спросила она.
Девицу в начале года отдали за молодого боярина; он не жил в опричнине, но мог похвастаться скромным достатком, и Бориса вполне удовлетворяло, что семейство его сватов присягнуло на верность царю. Елена подозревала, что он рад был избавиться от дочери, которой исполнилось всего двенадцать, сбыл ее с глаз долой из родительского дома в мужнин. Хотя он всегда обращался с дочерью мягко, Елена знала, что он так и не смирился с ее существованием: в глазах Бориса она словно вытеснила того сына, о котором он мечтал.
– Она здорова и благополучна, – кратко ответил он. – Я говорил с ее свекром.
А поскольку он явно думал о другом, Елена не стала более задавать вопросов.
Елена теперь редко выезжала в Москву. С тех пор как была учреждена опричнина, атмосфера в столице сделалась напряженной, а иногда и просто пугающей. С самого начала бесследно исчезали неугодные, ходили слухи о казнях. Из древних княжеских городов долетали вести о том, что знатных князей и вельмож полностью лишали имущества, отбирали у них все земли и ссылали в жалкие крохотные поместьица на дальних границах Казани.
– Премерзкие дела творятся, – сказал Елене отец во время одного из ее нечастых приездов в столицу. – Половина казненных не совершала никаких преступлений.
Вот только вчера она слышала, как храбрый юноша Горбатый-Шуйский, всходя на плаху вслед за отцом, поднял его отрубленную голову и произнес, обращаясь к пришедшим поглазеть на публичную казнь: «Слава Богу, мы оба умираем невиновными». Двоих митрополитов уже принудительно лишили сана за то, что им не по сердцу пришлись кровопролития и бесчисленные казни.
– Знаешь, что самое ужасное? – продолжал ее отец. – Люди думают, что он изгоняет неугодных, чтобы отдать их имения своим пособникам, проклятым опричникам, – прости, я знаю, что твой Борис – один из них. Но погляди внимательно и поймешь, что он поступает по-другому. По большей части он отбирает имения не в опричных землях, а вне их пределов. У его чернокафтанников и так все есть. Понимаешь? Он старается сломить всякое сопротивление, а потом обрушится на всех нас. Он просто желает всех нас уничтожить.
Опричники внушали ей ужас. Некоторые из них были боярами и дворянами, но в значительной мере их ряды пополнялись едва ли не из крестьян.
– Среди них есть даже чужеземцы, – с отвращением воскликнула ее мать, – простые наемники! Люди, не помнящие родства!
Действительно, в своих черных кафтанах и плащах они представлялись Елене какими-то страшными монахами, забывшими об обетах и предавшимися злу.
Отец сказал ей еще кое-что:
– Знаешь, какие приказы только что отдал царь? Что, если любой чужестранец спросит, что происходит, надобно отвечать, будто опричнины не существует. Можешь такое вообразить? Намедни пригласил меня к себе один вельможа, а в доме у него как раз был литовский посол. «Что творит эта опричнина?» – спрашивает он у хозяина дома. «Никогда о ней не слыхал», – отвечает тот. «Но царь засел в крепости за городскими стенами, – гнет свое литовец, – и потом, кто такие эти чернокафтанники?» – «Пустяки, – отмахивается хозяин, – это просто летний дворец, а в черных кафтанах – его служители, что-то вроде нового полка». Нас в покоях собралось человек тридцать, и никто не знал, куда глаза девать. Но все помалкивали, сама понимаешь.
А теперь эти ужасные последние вести.
Глядя на Елену, Борис пытался уяснить себе, кто же перед ним. Она оставалась той же женщиной, на которой он когда-то женился: тихой, немного нервной, стремящейся угодить, но одновременно способной укрыться от него в лоне своей семьи, среди своих родственниц, из общества которых он словно был исключен. Но в ней появилось и что-то новое: страдание придало ей некое спокойное достоинство, самодостаточность, которой он иногда восхищался, но на которую по временам негодовал. Может быть, это новое чувство собственного достоинства, появившееся в ней, – упрек ему? А что, если это знак пренебрежения, презрения?
Только когда Борис доел ужин и откладывать тягостный разговор стало уже нелепо, она тихо спросила:
– Так что же на самом деле произошло в Москве?
И вправду, что же? Царь Иван сам задумал созвать великое представительское собрание всех слоев населения – Земский собор. Борис и большинство русских людей приветствовали царево начинание. Конечно, Земский собор не защищал интересы всех сословий. Просто-напросто призвали почти четыреста дворян, священников, купцов – из числа самых богатых. Но даже в таком случае вместе они производили внушительное впечатление.
– На севере мы терпели одно поражение за другим, – пояснил Борис. – Нам нужны прибалтийские порты, а поляки хотят нам помешать. Царю требуются деньги, чтобы показать врагу, что его поддерживает вся страна.
Земский собор был созван в июле. Его участники согласились с предложением царя. Но существовала одна трудность.
– Эти негодяи и проклятый митрополит просили царя распустить опричнину. Можешь поверить? – воскликнул Борис.
Теперь Елена задумчиво глядела на мужа. Ей показалось, что он замялся. Уж не ощущает ли он собственную вину? Или ему сделалось как-то не по себе под этим панцирем, который он нарастил?
– Собрались изменники. Царь и поступил с ними как с изменниками, – проворчал он. – Но еще множество предателей вроде Курбского остается на свободе, всех их надобно уничтожить.
Ну да, конечно, Курбский, подумала она. Из всех событий, которые заставили Ивана ступить на нынешний путь злобы, мести и тьмы, ничто, кроме, может быть, смерти Анастасии, так не повлияло на монарха, как бегство друга детства – князя Курбского, который внезапно покинул пределы Московского царства и нашел пристанище в Литве.
С тех пор историки неоднократно изучали обширную переписку между царем Иваном и князем-изгнанником. Она стала краеугольным камнем нескольких биографий Ивана. И невозможно не отметить, что террор в Ивановом царстве начался спустя всего несколько месяцев после бегства этого невельможного князя.
– Правда ли, что царь заточил их в темницу? – тихо спросила она.
– Всего на шесть дней.
– А скольких казнил?
– Всего троих.
– Прилюдно?
– Разумеется.
– А потом перед всем народом приказал вырвать языки оставшимся?
– Нет. Пятьдесят из них царь повелел бить кнутом, вот и все. И они это заслужили.
– А языки им вырвали?
