К сожалению, в коварных северных водах два судна отстали от третьего; много месяцев Уиллоби и его люди плавали по северным морям, пока наконец, попав в ледяную ловушку на маленьком островке у побережья Лапландии, не замерзли в ужасной тьме, когда солнце на долгую арктическую зиму покинуло землю.
Однако, пока Уиллоби поневоле скитался, затерянный в холодных пустынных водах, совершенно иная судьба выпала на долю третьего корабля, «Благое начинание Эдуарда», на котором плыл Ченслер. Все летние месяцы тот неутомимо двигался на север, пока не достиг странной местности, где в это время года солнце совершенно не заходило. Именно там в августе он сошел на берег в удивительной стране, и местные рыбаки, увидев его, «простерлись у его ног».
Так случилось, что первый англичанин за много веков прибыл на землю, именуемую теперь Московией.
Джорджу Уилсону нравилась Москва. Никто никогда не обращал на него особого внимания, но здесь он, как и его спутники, по-видимому, считался чем-то вроде знаменитости.
Уилсон был небольшого роста, щуплый, тощий, жилистый человечек, с узким лицом, жестоким, хитрым взглядом близко посаженных глаз и копной белокурых волос, и эти странные русские иногда поглаживали его по светлым прядям. И в самом деле, в Москве, где большинство мужчин, да и женщин, отличались дородностью, он походил на лиса среди медведей. Было ему тридцать лет от роду.
Он нанялся в это плавание только потому, что, подвизавшись на поприще торговли сукнами и быстро разорившись, по правде говоря, не знал, куда себя деть и где найти себе пропитание.
Его кузен, капитан, предупреждал его об опасностях, таящихся в северных водах. Корабли здесь подстерегают льдины размером с гору, уверял он. Тут-де тощему и малорослому вроде Уилсона делать нечего. Но вот он на полпути в Китай, в стране, обитатели которой больше напоминают медведей. И насколько он понимает, перед ним открываются радужные перспективы. И его хитро прищуренные глаза начинали сиять при мысли о том, сколько денег тут можно заработать.
Как велика и обширна здешняя земля: между одним маленьким городишком и соседним простираются сотни миль. Как дешева тут человеческая жизнь. Летом, тотчас по прибытии, он видел, как от северного устья реки тянут большие баржи против течения группы людей, обвязанных вокруг пояса веревками. Он слышал их скорбное пение; видел, как надсмотрщики секут кнутами обессилевших и упавших. Он гадал, многие ли из этих несчастных переживут долгий путь.
Однако одновременно эта земля сказочно, невероятно богата. Поскольку никто не знал, кто эти чужестранцы и откуда они явились, англичан держали на севере чуть ли не под замком, пока русские, давшие им приют, ожидали дальнейших указаний из столицы.
«Гостеприимство этих людей столь велико, что уж и не знаю, гости мы для них или узники», – печально заметил в разговоре с ним Ченслер.
Потому-то в столицу их повезли только зимой, потому-то Уилсон увидел, как товары из этих барок перегружают на тысячи саней, чтобы потом доставить вглубь страны.
Он никогда не видел такого скопления всевозможных саней, дрог, розвальней. Непрестанно, каждый день, сотни саней обгоняли их, снуя туда-сюда между городами, возведенными в заснеженной пустыне. Мимо них провозили всевозможные товары: зерно, рыбу, но самое главное – меха, меха и еще раз меха. Неужели на свете найдется столько соболей, горностаев, бобров и медведей? «Внутренние, лесные районы страны, наверное, больше всех стран, о каких мне доводилось слышать», – думал он.
Однако прежде всего он постиг одну удивительную вещь, и осознание этого факта усиливалось, обострялось, внушало все больший трепет с каждой лигой пути: дело в том, что они все удалялись и удалялись от моря. «Это самая большая страна в мире, гигантская, – думал он, – но выхода к морю у нее нет».
Москва разительно отличалась от Лондона, его родного города: в Англии невозможно было удалиться от изрезанной узкими заливами береговой линии, она всегда была где-то рядом. Жители ее тоже разительно отличались от французов, немцев и других народов, наводнивших оживленные порты на Северном и Балтийском морях. Эти люди в своем неизмеримом, со всех сторон окруженном сушей мире лесов и снега ничем не напоминали европейцев, они были отрезаны от остальной вселенной и представляли собой ни на кого не похожий народ. «Воистину, это грубое и варварское племя», – заметил Ченслер своим спутникам.
Однако в Москве им был оказан удивительный прием. На Джорджа Уилсона он произвел незабываемое впечатление. Ибо не успели они прибыть в столицу, как получили аудиенцию у самого царя.
Даже Джордж Уилсон, хитроумный и циничный авантюрист, почувствовал, что у него задрожали колени, когда их привели пред царские очи. Он уже слышал, что все жители этой огромной страны считались рабами царя; теперь он понял почему.
Иван ожидал их в Средней палате. По обеим сторонам от него выстроились ряды высоких, дородных, тучных бояр в тяжелых, богато украшенных одеяниях.
Какой он был высокий – и казался еще выше в своей остроконечной шапке, отороченной мехом. У него было бледное, изможденное лицо, крючковатый нос, напоминающий ястребиный клюв, и ужасные глаза с поистине пронзительным взором. Он властвовал над всеми, господствуя над тяжеловесным, азиатским великолепием. Англичане были поражены и преисполнились благоговейного трепета. Именно этого и добивался Иван, стремясь произвести впечатление на купцов из странной, далекой страны. Они могли оказаться ему полезны.
Он был настроен дружелюбно. Ему перевели рекомендательное письмо, содержание которого излагалось на латыни, греческом, немецком и других языках. Затем чужестранцев пригласили на пир.
Пир этот превосходил все, что только можно было вообразить. Собралось не менее сотни гостей, и яства приносили на золотых блюдах. Подавали фаршированную рыбу, зажаренные целиком бычьи туши, странные лакомства вроде лосиных мозгов, икры и блинов. Вино наливали в кубки, отделанные драгоценными каменьями. Все удивляло роскошью, лепотой, тяжеловесностью. Царь Иван сидел поодаль от простых смертных, удостоенных такой чести. Время от времени в качестве особого знака внимания он посылал тому или иному гостю блюдо со своего стола. Все вставали каждый раз, когда выкликали имя счастливца, и провозглашали многочисленные титулы царя. Уилсон заметил, что благочестивый царь крестится справа налево всякий раз, когда подносит ко рту кусок. Он заметил также, что среди этих огромных, дородных, бородатых людей было принято осушать кубок вина залпом.
Пир продолжался пять часов.
– Мы словно при дворе царя Соломона, – прошептал Уилсон одному из своих спутников.
– Или на пиру Валтасара, – ответил тот.
Но лишь когда им показали царский дворец, Уилсон действительно убедился, что это необычайное, могущественное царство превосходит все прочие.
Оно представлялось одновременно и великолепным, и варварским. Один темный, просторный, напоминающий пещеру зал сменялся таким же темным, просторным, столь же напоминающим пещеру. Англичанину показалось, будто его проводят по бесконечным притворам русской церкви. Свечи несколько рассеивали мрак. В их мягком, мерцающем свете можно было заметить, что стены расписаны причудливыми узорами из растений, обвивающих друг друга, подобно змеям, и пляшущими зверями – красными, охристыми, зелеными. Ни одно зеркало не отражало свет в этих чертогах, но повсюду висели иконы в печально поблескивающих золотом окладах. Мебели, по сравнению с любым английским дворцом, здесь было мало: только простые стулья и скамьи, большие сундуки, обитые гвоздями, да гигантские печи; однако недостаток мебели с лихвой восполняли роскошные восточные ковры и шелковые и парчовые завесы. Это был поистине царский дворец.
