Когда внутренний глаз пустел, возвращалась первичная геометрия. Маркус не видел, а скорей осознавал ее формы так, как если бы он их слышал. Так мы осознаем присутствие кресла, в которое собираемся сесть, или препятствия, которое нужно обойти в темноте. Он мог бы заставить ее материализоваться в виде натянутых веревок, плоскостей из сплетенных волокон, пунктира или света, но не стал. Вместо этого он начал искать, что можно передать обратно через ее воронку. Его взгляд остановился на адской пасти, нарисованной на противоположной стене. Он уже начал вбирать в себя образ, размечать и воспроизводить схемой, когда мелькнуло сомнение: уместно ли в церкви передавать такое? Но к тому времени образ уже сам себя выбрал. Пасть мощно распахивалась в эдакий скругленный прямоугольник, она была красна и глубока в оправе крепких крючковатых клыков, и красное кое-где шло от старости трещинами. Над ней раздувались, дымя, драконьи ноздри, а круглые черные глаза, выкатываясь, вперялись в зрителя. Вокруг мельтешили тощие черные демоны в накидках, с витыми хвостами и изогнутыми вилами: среди тающих клочьев дыма крошечные человеческие фигурки, как мякина, летели меж клыков в пасть или лежали, сваленные, как тюки, ожидая, когда их подденут. Памятливое зрение Маркуса дополнило образ тем, что сам он не заметил: облачка насекомообразных существ довольно реалистично кружили возле ушей и ноздрей дьявольской твари, словно это была корова, разлегшаяся в летнем поле. Над пастью-вратами торчали мохнатые уши, черные щетинки на охристой коже походили на струйки дождя, нарисованные детской рукой. Это было, пожалуй, чересчур узнаваемо, но ничего: по условиям эксперимента Лукас все равно не знал, какую из известных картин выберет Маркус. Зафиксировав очертания и детали, Маркус продолжил смотреть и упразднил сознание: стал совершенно пустым. Этот способ, как он недавно выяснил, давал лучшие результаты, но потом приходилось восстанавливаться. Так было и в этот раз. Когда тяга между ним и угасающей адской пастью внезапно ослабла, он ощутил холод и тяжесть. Все происходящее в церкви, ранее упраздненное, вернулось и тягостно на него налегло.
Вокруг пели «Научи меня, Бог мой и Царь», гимн, который выбрала Стефани, потому что автором был Герберт. Маркус стал смотреть на жениха и невесту. Щека его и ладонь неприятно липли к нагревшемуся камню колонны. Он попытался придать геометрический смысл, вывести надежную схему из тонких, четких, перекрывающих друг друга треугольных складок текучей фаты. Его всегда особенно привлекало наложение в мире прозрачных его слоев. Но никакого смысла не получалось, фата вызывала в нем то же раздражение, что порой номера машин или автобусов (и тогда ехать в них было мукой). Ненадежные номера, числа не простые, но по большому счету и не составные: что значат один-два нетривиальных делителя? Прокинешь одну, максимум две нити соотношения, стянешь их, и все. Бессмысленный кокон. Он ощутил схожее, запоздалое недовольство, вспомнив линии пересечения явленных ему трав. Так не годится. При этом он был совершенно не способен произвести небольшую мысленную перестановку, создать собственную гармонию из данных материалов, сделать как нужно. Он мог лишь видеть все как есть. Он оказался зажат меж ненадежной геометрией фаты и слишком замысловатой геометрией церкви, где замкнутые пространства должны были создать впечатление открытости, а тяжелые детали громоздились друг на друга, изображая легкость. Он мрачно смотрел на широкую, черную спину Дэниела и вдруг почувствовал то же, что во время коронации. Черный цвет поглощал свет, не отражая его. Черный лучился мягким жаром: от него делалось темно и тепло. Линии энергии, волоконца всевозможных сил уходили в твердую плоть под черной тканью и там сворачивались, утихали, замирали совсем. По крайней мере, так ему казалось. Он уставился в неподвижную, упрямо несогбенную спину Дэниела с чуть выступающими лопатками и перестал думать. Прошло время. Маркус почувствовал голод. Зевнул. Завозился, изнывая от неловкости в неудобном выходном костюме и парадных ботинках. Встал и пошел вслед за семейством в ризницу.
В ризнице все уютно стеснились и радостно затараторили. Александр подошел к Стефани:
– Поцелуй от посаженого отца…
– Я первый. – Дэниел откинул вуаль и крепко поцеловал жену.
Ризница была маленькая, каменная, с одним высоким окошком в толстой свинцовой раме. Маркус подумал: наверно, лучше выйти, чтобы остальным было не так тесно. Когда Дэниел поцеловал Стефани, Уинифрид отерла набежавшие слезы.
Царапая бумагу старым пером, расписались в приходской книге. Паучьи каракули: Дэниел Томас Ортон, Стефани Джейн Поттер, Морли Эванс Паркер, Александр Майлз Майкл Уэддерберн.
Мать Дэниела изнизу уставилась на Стефани, вцепилась лапкой в ее белую руку и конфиденциальным грудным шепотом сообщила:
– Я люблю, когда в церкви не мямлят. Наш Дэниел, конечно, имеет опыт, но и ты так хорошо, громко отвечала викарию…
Стефани глянула сверху на миниатюрную собеседницу:
– У меня тоже опыт: с моей-то работой.
– Ах, ну да, конечно. Я-то на своей свадьбе так волновалась, что еле шептала: в горле пересохло, и всю меня трясло с головы до ног. А ты молодец, так спокойно говорила…
– Я до сих пор поверить не могу, что все свершилось. – На сей раз шаблонный ответ вполне соответствовал истине.
Ей было неприятно, что свекровь ее трогает, хотелось стряхнуть ее цепкие пальчики. Лапки миссис Ортон были обтянуты пятнистым серым нейлоном, сквозь который кожа приобретала странные оттенки: кирпичный, бурый, голубовато-лиловый.
– Это понятно. Ничего, постепенно осознаешь, – с неким мрачным удовлетворением сказала свекровь. – Так сразу, конечно, трудно.
Она бесцеремонно дернула Стефани за руку в качестве прелюдии к очередному откровению. Стефани наклонилась к ней. Она уже поняла – только это и удалось ей понять, – что мать Дэниела видит жизнь сквозь призму случаев, произошедших лично с ней и теперь бесконечно извлекаемых на свет божий.
– Мне вчера приснилось, что я опять молоденькая, что я просто Клэрри Роулинз. И там был Барри Тэммидж, парень из нашей компании… И вот мы с ним идем, и он все меня донимает, а все: «не знаю» да «поглядим-посмотрим». И главное, знаю, что мне почему-то нельзя. А почему – забыла. Понимаешь? Проснулась – ничего понять не могу. Минут пять хороших пролежала так, пока дошло до меня: я же замужем. И не просто замужем, а вдова, Дэнова отца тринадцать лет как схоронила… Я ведь в двадцать втором году замуж-то вышла, а вот начисто забылось. И смех и грех. И так это казалось правильно: быть молодой, кокетничать, будто остального ничего не было, будто до меня так и не дошло, что я замужем. А ведь Брайан-то умер уже, сколько лет прошло… Я иногда на руки свои смотрю и думаю: не мои. Какой-то старухи руки. Но тут уже ничего не поделаешь… Он-то бы как радовался, папа наш, что Дэн женился. Мы, честно сказать, сомневались: такой верующий, это людей отталкивает. Да еще и толстый в придачу, от этого стеснительный. Но он по-своему хороший, это уж я тебе говорю, и отец бы гордился, что он так хорошо в жизни устроился.
Стефани продолжала глупо клониться над этой своей новой матерью, не в силах придумать ни слова в ответ на эти откровения. Ее спас мистер Элленби, уже составлявший процессию для торжественного выхода. Он обвел вокруг ризничного стола череду несочетаемых пар – жених и невеста, Морли Паркер и Фредерика, Александр и Уинифред, Маркус и мать Дэниела, – подал сигнал органисту, и процессия вышла в центральный неф.
