«Разделить знание» – тут Фредерика нащупала нечто, что могло обрисовать модель поведения и эстетику, которые будут ей близки и полезны. Целые годы, подумала она, уйдут на то, чтобы додумать все тонкости. Так оно и оказалось.
Она вернулась к александрийскому стиху: на нем было легче всего сосредоточиться, и он меньше грозил стронуть с места остальные слои. Каким-то очень простым путем доходила до нее мысль, что пьеса Расина хороша – непроста, сильна, законченна, долговечна – в том смысле, в котором «Астрея» вызывала у нее большие сомнения. Как понять, что вещь хороша, и как проверить свою оценку? Может ли тут служить мерой структура стихотворной строки?
Наверное, хорошо, что в свои семнадцать она еще не знала теории Кольриджа о происхождении стихотворных размеров. К тому времени, как она овладела этой частицей знания, Фредерика уже готова была отделить ее от прочих и воспринять отдельно.
22. Много шума
Однажды вечером Уинифред пришла к Стефани поговорить. Это было на нее не похоже: Уинифред полагала, что дочь, как и она, предпочитает трудное не называть и не обсуждать.
– Знаешь, я думаю, мне нужно самой пригласить Дэниела и принять его по-человечески. Если ты хочешь, конечно.
Стефани промолчала.
– А Билл образумится. Ты же его знаешь, он всегда так.
– В этот раз я что-то сомневаюсь.
– Напрасно. И потом, такой человек, как Дэниел, я надеюсь, уважает и чужие убеждения.
– Тоже сомнительно, – глухо проговорила Стефани, – Дэниел не сказать, чтобы очень терпим. И в гнев впадает.
Уинифред беспокойно глянула на нее:
– Послушай… Можно я присяду? Так вот, послушай: когда мужчина постоянно одержим гневом – это… Этого я тебе ни за что не пожелаю. Я ведь тоже старалась, чтобы у нас в доме было хорошо. Чтобы все не только брали, но и давали, чтобы считались друг с другом. И эти старания мне обошлись недешево.
Уинифред в обычном своем халате сидела, примостившись в кроватном изножье.
– Он ведь в медовый месяц от меня ушел.
Стефани молча округлила глаза.
– Я это никому не рассказывала. Мы ездили в Стратфорд-на-Эйвоне, и вот в шекспировском театре, во время антракта, он развернулся и ушел. Мы смотрели «Много шума из ничего»
[208], я была так счастлива. Там такие дивные, живые любовные сцены: «Я люблю вас больше всего на свете. Не странно ли это?»
[209] И я в антракте ему призналась. Мне казалось, мы так друг друга понимаем, так близки… Но это мне пьеса мечты навеяла.
– А в чем ты призналась?
– Ах да. Призналась, что написала его родителям. Написала, что мы скоро поженимся, что все у нас хорошо. Надеялась, что они с ним свяжутся, может, даже на свадьбу приедут.
– И в ответ ничего?
– Ничего. Он оказался прав. А я – нет. Эта жесткость и упрямство у Поттеров в крови.
– Да, – сказала Стефани, а подумала: в маме этой крови нет, а во мне есть. Есть!
– В общем, я призналась, и он устроил скандал. Прямо в баре, на людях, как он любит. Это был первый раз. Я тогда еще не знала… Я его просила: тише! А он сказал: раз так, пойду туда, где никому не помешаю. И выбежал. Вскочил в машину – у нас была такая маленькая машинка – и на два дня пропал.
– А ты что?
– Попыталась досидеть спектакль, но не смогла. Вернулась в гостиницу, стала ждать. Когда ждешь, ведь ставишь себе срок: вот час еще – и начну волноваться. Потом шесть часов, день, два дня. Двое суток в гостинице совершенно одна, без денег… Я от нее далеко отходить боялась. Пройдусь чуть-чуть – и назад. Вдруг вернется, увидит, что я не сижу, не жду его, – и опять убежит. Иногда сидела в саду Нью-Плейс
[210]. Там все цвело, и я с тех пор эти запахи не переношу, особенно полынный, кислый такой. А погода была чудесная, и чудесно шиповник цвел. Я уж хотела вернуться домой, но стыдно было.
– С ним тогда какой-то приступ случился?
– Я этого тоже боялась. Хотела в полицию идти, но с полицией все так сложно, да еще медовый месяц, скажут, всякое бывает… И тут он пришел. Сказал, что ездил в Мэлверн через полстраны, бродил по холмам. Посадил меня в машину и отвез туда – там ведь заповедник Бритиш-Кэмп. Остановились рядом в гостинице. Как же мы были счастливы! Может, это было мое самое счастливое время за всю жизнь… Постой, к чему это я? Ах да! Отец образумится, вот увидишь.
– Вообще, начала ты с того, что не желаешь мне гневливого мужа…
– Не желаю.
– Что он хоть сказал, когда вернулся?
– Он влетел в столовую – я ела омлет, самое дешевое: денег-то у меня не было, я и так боялась, что мне выставят огромный счет… Влетел и закричал, что вел себя недопустимо, что чем дольше сидел в Мэлверне, тем страшней было возвращаться… Мы пошли наверх, в номер, он там заплакал, сказал, что такой у него характер, что это не побороть и что нельзя ему было жениться. Я его успокоила, сказала, что притремся, привыкнем. Так и вышло.
– Рада, что у вас все хорошо закончилось.
– Не нужно так, Стефани. Ты-то ведь в тот день началась… А пришла я не это сказать, а что нужно позвать Дэниела. Он придет, как думаешь?
Дэниел пришел. Уинифред с обедом постаралась: испекла сырное суфле, зажарила курицу, а фруктовый салат сбрызнула куантро из специально купленной бутылочки. С удовольствием в кои-то веки возилась с суфле, почти не скучая по довоенному изобилию. Это потом уже дочери, дети скудной поры, будут готовить по-настоящему: щедро и лакомо, на сливочном масле, с вином, с пряностями, чуть поджаренными на сковороде. Уинифред верила в полуфабрикаты и приборы, усмиряющие быт. Прошлые подвиги: высокие пироги с мясом, капризное тесто, которое нужно уметь месить, вспоминала с тем же чувством, что оцинкованные лохани для стирки, тяжелую мешалку для белья
[211], раскоряченную выжималку, где приходилось сбоку крутить ручку. Все это была тягостная маята, ныне, по счастью, упраздненная. Уинифред купила вина для Дэниела, достала из буфета хрусталь и камчатые салфетки. Гость должен видеть, что пир – в его честь, но при этом чувствовать себя свободно.
Гость с грохотом вступил в прихожую, а потом так саданул дверью, что в гостиной зазвенели на подносе рюмочки для шерри. Покричал «здравствуйте-здравствуйте!» и сразу же принялся неумеренно всем восхищаться. Дэниел был даже самонадеян, решив, что обед в непростом семействе ему нипочем. В конце концов, он всю жизнь только и делал, что прорубал путь сквозь бесконечную череду нелепых человеческих сборищ. Как обычно отделив главное от второстепенного, он сказал себе, что мнение четы Поттер не может, не должно, а значит, и не изменит того, что есть между ним и Стефани. Впрочем, впоследствии выяснилось, что он недостаточно учел чувства самой Стефани к Уинифред и Биллу…
