– В войну, еще до Берлина, моя часть стояла в Каире. И вот мы с несколькими парнями ходили по местным борделям. У них там были представления – и обычные, и, так скажем, не очень. Обычные-то везде можно увидеть, да и не большой я любитель пляшущих шлюх. Но бывали и особенные местечки. В одном, например, в крепкой такой сетке подвешивали к потолку осла, а внизу под ним ложилась девица. И вот она его заводила и руками, и ртом, и еще по-всякому. С огоньком девица была. У осла инструмент здоровенный, прямо сетку рвет, да еще она его раззадорит, а добраться-то до нее никак. Хорошо сетка добротная была, а то бы он им показал кой-чего: всю бы ее распахал, отсель и до макушки. И вот он рвется, значит, копытами в воздухе молотит, а она под ним егозит. Занятное зрелище.
Он так же резко умолк. Фредерика не знала, что ответить. Так и сидели рядом, озадаченно нахмурясь. Потом он сказал:
– Пора бы нам в Готленд возвращаться. Как раз успеем на автобус до побережья.
– Я, наверно… я тут останусь и погуляю.
Посидели еще.
– Ну, я пойду, пожалуй. Встань-ка, я заберу плащ.
Фредерика поспешно встала. Он поднял макинтош, тщательно его отряхнул, перевесил через руку и, молча кивнув, зашагал по проселку обратно.
Фредерика не очень-то много погуляла: прошла немного по пустоши, потом без особой цели вернулась к проселку. Желание бродить оставило ее, как и давешний порнофильм. Конечно, об исчерпывающем познании говорить не приходилось, но уже сейчас она знала много больше, чем когда отправлялась в путь. Она двинулась дальше по проселку и вскоре увидела возле каких-то ворот очень чистую серебристую машину. Машина сперва показалась, а потом и оказалась знакомой. Фредерика подошла к ней и, поставив руки ширмочками, заглянула в переднее стекло.
Спереди никого не было. Сзади, неграциозно спустив ногу с сиденья, над некой женщиной раскинулся Александр. Он был в пиджаке и брюках, рубашка выбилась и буграми торчала из-под пляшущих вельветовых фалд. Его прекрасные волосы гладко и мягко свесились, скрывая его лицо и лицо женщины, щекоча ее. Фредерика замерла и вперилась. Сжираемая любопытством, она смотрела и не могла оторваться. Александр что-то почувствовал, поднял лицо, порозовевшее и нежно сияющее, и встретился глазами с Фредерикой.
Обрамленное ладонями видение Фредерики посреди Готлендских пустошей было куда похуже чеширской мордочки девчонки с Замкового холма. После эпизода с Эдом Фредерика подправила косметику, и теперь на Александра глядело нечто кукольно-пестрое по тогдашней моде: позолоченные веки, мерцающий темно-бордовый рот, а вокруг – бледная, запудренная маска. Рыжие волосы и крупные, длинные висячие серьги, тоже позолоченные. Лицо Фредерики, насколько мог судить Александр, выражало жестокое и жадное любопытство. Невыносимо долгое мгновение они молча смотрели друг другу в глаза. Потом у Александра мелькнула отчаянная мысль, что если снова опустить голову, скрыв лицо Дженни, то Фредерика ее не узнает. А если не обращать внимания, то, может, со временем и уйдет. Ибо Фредерика, увы, не была галлюцинацией: она даже успела надышать на стекле туманчик. Александр со всем возможным достоинством скрючился поверх Дженни и слушал собственное дыхание. По многим, многим причинам, включая эстетические и физиологические, жалел он сейчас, что они с Дженни остались в машине. Но его любимая сказала, что снаружи слишком холодно.
Водворившись в автобусе, Фредерика с удивлением увидела, что по ступенькам восходит Эд. Еще больше удивилась она, когда, войдя, он направился к ней, сел рядом и вытащил толстую черную записную книжку. Автобус еще не тронулся, а Эд уже сообщил ей деловым тоном, что желал бы записать ее имя и адрес. На случай, если будет в ее краях, что с его работой вполне возможно. Фредерика повторила фамилию мисс Пласкетт и составила мнимый адрес из улицы, где жил Дэниел, и номера дома Дженни. Потом взяла по половинке от телефона собственной школы и номера семейного доктора. Подлинные сведения в фиктивном сочетании обладали правдоподобием, недоступным чистому вымыслу. Фредерика весьма гордилась своей фикцией, хоть и недоумевала, зачем бы она понадобилось Эду. Он же, сопя, медленно и тщательно все записал и до самого Калверли не проронил больше ни слова. Впрочем, на крутых поворотах его зад наползал на нее, как вначале.
А Фредерика тем временем думала, причем думала в полный серьез. День получился путаный, зато в нем много было важного: Стефани, Калверлейский собор, Расин, пустоши, Эд, Александр. Взятые как единое целое, они вызывали некоторую тревогу. Если, например, нехорошие картинки, возникавшие у нее при мысли о Дэниеле, связать с Vénus toute entière, а потом с Эдом, а его горячий взбухший язык связать с горячим, взбухшим членом осла, и все это – с Александром, да если еще, в плане эстетической разработки, добавить сюда витающие над пустошью призраки Кэти и Хитклиффа
[207] и торчащий шпиль Калверлейского собора с его банально-фрейдистскими коннотациями, – то получится, если можно так выразиться, органичный образ, безусловно удручающий, хотя и мощный.
Но можно ведь не смешивать. Можно на все смотреть по отдельности, и тогда многое увидится правдивей.
Расин, скажем, был ей важен из-за александрийского стиха. Vénus toute entire – лишь пример, и не самый удачный, просто всем известный и легко всплывающий в памяти, пока автобус вприскачку катит по пустошам.
Далее. Пустошь никакого отношения не имеет к Кэти и Хитклиффу, если сама Фредерика не свяжет их по ассоциации. А ведь сегодня она о них и не думала. Видела лишь, что прошлогодний орляк выцвел до бледно-бурого и что в отдалении буроватая дымка на фоне подрастающей зелени кажется полосатой.
Эд – никто. Фредерика потому ему все и позволила, что он – никто. Она даже не разглядела толком его лица, и если сначала так вышло случайно, то теперь уж это ее решение: она не собирается на него смотреть. У Эда была своя функция, и он ее выполнил, а дальнейшие поползновения Фредерика пресекла.
Осел ни к чему перечисленному отношения не имеет, но теперь она про него знает, и это по-своему интересно.
Теперь Александр. Она, конечно, сразу узнала Дженни по оттенкам тех частей, что были на виду. Ей бы следовало разозлиться, но она не стала. Увидев Александра, она ощутила власть. Ибо знание – власть, если только не мешать все в кучу, не допускать его внутрь и не превращать в чувство. Теперь она знала, что есть что. Кто и что с кем делал. Полезно знать, что именно делал с ней Эд и что делал Александр с Дженни, но это не совсем то, что будет делать она с Александром или он с ней, когда придет время, если оно вообще придет.
Получается, знания не обязательно должны срастаться, как живые клетки. Их можно разделить, как слюдяные слои, и разложить в ряд. Это расслоенное знание давало ей мощное чувство свободы, истины, даже самоотречения, ведь раньше, соединяя все через сексуальные аналогии, она, несомненно, была самоцентрична. Не Дэниел, не Александр, не Расин, не Эд, не осел, не Эмили Бронте, не зодчие Калверлейского собора – она и только она по собственной прихоти связала перечисленных воедино. Тема самоцентризма и самоотречения возникла тут под странным углом, ведь решать, видеть все вкупе или по отдельности, – значило иметь власть. Ту самую власть, которой, исходя из противоречивых уроков отца, следовало в теории чуждаться, а на практике добиваться любой ценой.
