Пиры начались, когда Лукас завладел временем и пространством. Сначала он подчинил себе дни Маркуса, и его ночи сделались еще тяжелей. Утешительно было рассказывать Лукасу по вечерам о маяте с неприкасаемыми предметами, особенно если беседа сопровождалась чаем с пышками, но за эти вечера Маркус платил кошмарами. Об одних он рассказывал учителю, например, когда ему приснилось, что он запущен кем-то вращаться посреди Вселенной, а от его пальцев тянутся нити, и от этого он сперва превращается в свастику, а потом в механизированный кокон в центре паутины, которая, соединяя Вселенную, удушает его самого. О других – нет: вот он вверх ногами (что особенно мерзко) подвешен к шляпке огромного гвоздя, и всякий раз, как он готов подняться, возникает Симмонс и бьет, бьет его по голове. Лукас объяснял, что, поскольку они с Маркусом все больше упорядочивают его дни, враждебные силы пытаются проникнуть к нему ночью. Но дисциплина и самоконтроль – лекарства практически универсальные. Маркус должен научить себя просыпаться через короткие интервалы, чтобы не дать кому-либо или чему-либо даже временно завладеть его ценнейшим сознанием. Проснувшись, он должен записать, что видел во сне. Маркус попробовал так сделать и начал просыпаться, мокрый от слез, а иногда и не только, физически неспособный шевельнуть пальцем, не говоря уж о том, чтобы что-то записывать. Ему снились вместилища: реторты, пробирки, декантеры, полные влаг летучих, изменчивых, – и все рвалось, дымилось, расплескивалось. Лукас снова пришел в возбуждение и сказал, что ему тоже снились стеклянные емкости, но они были неподвижны и медленно заполнялись жидкостью. И добавил, что если наблюдать ночью, как они наблюдают днем, то можно взять под контроль…
Маркусу приснился павлин, с ужасными криками бьющий о камень какую-то стеклянную коробочку, как дрозды разбивают раковины улиток. Лукас сказал, что это обнадеживает, и даже очень обнадеживает: он почти уверен, что павлин – какой-то алхимический символ, а стекло может означать разбивание яйца. Маркус заметил, что, разбив раковину, дрозды улитку съедают. Лукас отвечал, что Маркус сам как улитка: прячется в себе, черт побери, и не хочет взглянуть на мир, доступный только его зрению. Маркус сказал, что, если улитка выглянет наружу, ее съедят еще быстрее, чем ту, что дремлет в домике. Он бледно улыбнулся своей полушутке. Лукас подбодрил его: «Выше нос, старина, сегодня ночью я буду у тебя в саду, клянусь всеми ретортами в мире. Мы будем вместе наблюдать, и молиться, и обретем – вот увидишь».
В первую ночь горсть гальки, брошенная Лукасом, грянула в стекло одновременно со взрывом у Маркуса в голове: темная, одуряющая жидкость разнесла огромную бочку и, клубясь в воздухе, затянула все мраком, как осьминожьими чернилами. Он поспешно поднялся, слепо выбежал в плаще поверх пижамы и с размаху налетел на своего друга. Лукас удержал его за плечо. Маркус был в ярости:
– Больше не смей! Не смей греметь так, или я… Если ты не можешь разбудить меня мыслью, а я тебя, значит все зря.
Лукас что-то покаянно бормотал и растерянно похлопывал его то по плечу, то по спине. Он провел Маркуса темным Дальним полем, выравнивая извилистый курс, поддерживая под руку, направляя. Потом в темный ход у железной дороги, рядом с Учительским садиком. Не вполне себе веря, он радостно твердил Маркусу в ухо, что Дальнее поле – поле силовое, он сам явственно почувствовал, как двигалась почва под ногами.
Когда дошли до освещенного Пантеона в его монастырской галерее, Симмонс резко отпустил Маркуса и взворошил волосы в свой обычный невинный ореол. Потом он отпирал разные стеклянные двери, потом они с Маркусом тихо шли темными коридорами, потом мимо знакомых витрин, являющих пути муравьев и червей, и, наконец, последняя дверь – и тесная квартирка Симмонса, ярко освещенная и жарко натопленная. Она находилась в башне, противоположной башне Александра, и была обставлена похоже, только картины и вещи были Симмонса. Там было несколько неплохих фотографий: корабли с пенным раскидистым следом за кормой, чайки на вспаханном поле. Большая тусклая репродукция Дали, «Христос Святого Иоанна Креста», над камином – там, где у Александра, скорчившись в му́ке, лежала Данаида. Два аквариума с саламандрами и водяной чумой. Репродукция тибетской мандалы из музея в Дареме.
Комната пахла мальчишеством. Пропитавший все запах резиновых подошв, потных носков и фуфаек, волглой шерсти и земли был так привычен обоим, что никто ничего не сказал, но Маркусу стало спокойней. Перед камином лежал шведский тряпичный коврик в радостных первичных цветах: алый, лимонный, зеленая бирюза. На креслах лежали твердоватые думочки тех же цветов, но другой материи. Симмонс явно подбирал одно к другому, но оплошал: Маркус беспокойно переводил взгляд туда-сюда, пытаясь уловить некий баланс, читаемое соотношение тонов. Но тут не было ни выразительного контраста, ни утешительной гармонии. Впрочем, это затруднение было временно устранено: Симмонс, в чаянии доверительного уюта, выключил все лампы, кроме одной. Это была большая лампа, переделанная из оплетенной бутылки, с темно-медовым абажуром, на котором рои черненьких запятых, гнутых булавок или неведомых крошечных существ, свивались в амебообразные облачка и стремились к верхнему пределу, никогда его не достигая. Лампа изливала густо-желтый свет на каминную доску, до теней приглушая цвета на думочках. Симмонс сидел на корточках у камина, где у него была устроена газовая плитка, и варил какао. Из глиняного холодильника
[184] вынул молоко, вскипятил воду в чайнике, достал кружки и ложки. Предложил Маркусу шоколадное печенье: ему нужно поддерживать силы. Снял макинтош и брюки, под которыми оказалась полосатая пижама, надел мужественный темно-синий халат, протянул Маркусу плед накинуть на плечи. Пока пили какао, Лукас рассказывал о фотографиях на стене, о том, как служил во флоте: спутанные воспоминания о машинном масле, товариществе, дисциплине в ограниченном пространстве и – по контрасту – об огромных ночных небесах. О величии айсбергов и о кошмаре забоя тюленей, о пингвиньих колониях, о силе, заставляющей организмы адаптироваться к экстремумам холода и жары, о людской смекалке, изобретающей ледоколы. Маркус, разомлевший у огонька, завернутый в плед, задремывал и вздрагивал, просыпаясь. Симмонс наблюдал за ним. Симмонс был само радушие: пусть Маркус заберется в его кровать, прямо сейчас заберется и уснет. А Симмонс посмотрит, посторожит его и разбудит, если заметит мелкие движения, сопровождающие сновидение. Он все запишет с Маркусовых слов. Таким образом они выполнят свою задачу, свой долг, а Маркус отдохнет в безопасности.
– Обо мне не беспокойся. Я отосплюсь потом. Завалюсь сразу, как тебя провожу. Каникулы, я свободен как ветер. На рассвете тебя разбужу и проведу через Дальнее поле. Посмотрим, как солнце всходит, – хорошо… И поучительно, именно поучительно! Вспомни, какое значение имеет для Замысла Солнце, его свободная энтелехия. Встречая восход, человек всякий раз переживает нечто мистическое. Нечто чуждое и в то же время знакомое… Как думаешь, старина?
Маркус не думал, он кивал и покачивался. Лукас взял его за плечо, отвел в спальню и пристально смотрел, как Маркус укладывается в узкую кровать, сворачивается в привычный узел в ямке, пролежанной учителем прошлой ночью.
