Я увидел все, что мне было необходимо. И уже привычно завопил мысленно: «Назад!» Вокруг сомкнулась тьма, осталось ощущение короткого стремительного полета (интересно, как это могло получиться, если тела я по-прежнему не чувствовал?) – и я вновь обнаружил себя лежащим поперек постели Линды, сидевшей рядом и смотревшей озабоченно.
– Получилось? – спросила она.
– В лучшем виде, – ответил я и сел. – Ты молодец, жуткий молодец…
Лоб ощутимо саднило, и когда я провел по нему ладонью, остался мазок крови – пустяк по сравнению с тем, что бывало. Линда сказала виновато:
– Обязательно нужно было смешать кровь, иначе ничего не получилось бы. Я сначала укусила себя… – Оттянула нижнюю губу, и там была кровь. – Очень больно, Теодор?
– Пустяки, – отмахнулся я. – До свадьбы заживет…
Действовать нужно было без малейшего промедления. Я прекрасно понимал, с кем столкнулся: в последнее время подобные цыганские таборы попадались не так уж редко. Остатки разгромленных немецких частей (иногда не такие уж малые числом) наугад пробивались к своим из окружений и маленьких «котлов», а то и просто отходили наобум Лазаря, не имея ни точных приказов, ни точных сведений о наших силах. Порой они вклинивались в наши расположения, а иногда – и мы неожиданно наталкивались на них, и возникали чуточку суматошные бои. Словом, все смешалось в доме Облонских, то есть нибелунгов, и это был лишний признак скорого конца войны…
В городке они будут самое позднее минут через сорок. Патрули и часовые их, конечно, обстреляют, и если они решат пробиваться с боем, а мы не успеем изготовиться к обороне – ох, нехорошо получится, очень даже нехорошо…
Не тратя время на одевание – не в институте благородных девиц, чай, я сгреб в охапку форму, сапоги и прочее. Линда, видя это, неуверенно взялась за свою гимнастерку, висевшую на спинке кресла.
– Брось, – торопливо сказал я. – Нечего тебе там делать, ты свое сделала, и отлично… Оставайся здесь.
Выскочил из ее комнатки на первом этаже, кинулся к лестнице на второй этаж. С кресла в углу маленькой прихожей удивленно вскинулся часовой с автоматом – как уже повелось, охранявший не мою драгоценную персону, а дом, где стоял сейф с секретными документами дивизионной разведки. Представляю свой видок: в одном белье, босой, с охапкой одежды в руках и подсохшей кровью на лбу…
– Все в порядке, боец, – бросил я, пробегая мимо. – Поглядывай тут, потому как – боевая тревога…
Взбежал по лестнице, влетел в свой кабинет, свалил ношу на кожаный диван в углу и сел за стол. Снял трубку полевого телефона, вызвал дежурного по батальону и сказал спокойно (дело насквозь привычное, к чему нервничать или волноваться?):
– Боевая тревога батальону. Соблюдать полнейшую светомаскировку, городок должен казаться мирно спящим… Командиров подразделений – немедленно ко мне!
Столь же спокойно поговорил с дежурными штаба дивизии и в тех двух городках, обрисовал обстановку и сообщил о принятом решении. С чувством выполненного долга неторопливо повесил трубку – теперь какое-то время, пока не явятся командиры, можно было никуда не спешить. Оделся, обулся, затянул ремни. Чуть подумав, вышел в коридор, распахнул дверь, за которой квартировали Вася Тычко с Кузьмичом, и жизнерадостно рявкнул:
– Подъем! Боевая тревога! Самое интересное проспите, обормоты!
С немецких походных коек с похвальной быстротой взметнулись две фигуры в смутно белевшем исподнем, схватились за форму, лежавшую под рукой. Хлопнула входная дверь, по лестнице застучали сапоги – двое командиров, квартировавшие ближе всех ко мне, примчались первыми.
…Мы успели, справились быстро. Такие уж у меня были ребята, привыкшие ко всему на свете. Мешало, конечно, то, что нельзя было ни зажигать света в домах, ни включать фары машин, но полная луна на безоблачном, усыпанном крупными (какими они всегда бывают вдали от больших городов) звездами небе облегчила задачу. Так что «студеры» довольно ловко разворачивались задом, отъезжали на пару метров, когда артиллеристы, отцепив пушки и раздвинув станины, снова подъезжали, и из кузовов в лихорадочном темпе начинали выгружать снарядные ящики. Ну а я, как подобает орлу-командиру, старательно таращился в бинокль – и уже видел не далее чем в километре медленно надвигавшуюся колонну, уже вполне различимую в лунном свете на фоне светлого бетона автобана. Давно уже ходили слухи, что наши ученые изобрели какой-то бинокль, в который можно ночью видеть как днем, но опытные образцы пока что засекречены, и никто их собственными глазами не видел. Раньше бы им озаботиться, профессорам с доцентами…
Они теперь двигались еще медленнее, километров десять в час. Разведку, конечно, не пускали – у них не нашлось ни мотоциклов, ни легких машин, а посылать бронетранспортер – нашумит, привлечет внимание часовых, если в городе есть противник. Тоже не первый год воевали, гады, дело знали туго…
И вдруг колонна остановилась. Судя по шкале на одном из окуляров, до нее было чуть меньше километра. По своей оптимистической привычке всегда предполагать самое худшее, я подумал: они нас заметили. У полной луны не могло быть ни политических симпатий, ни антипатий, она равнодушно помогала как нам, так и им. Не могло так быть, чтобы у них не оказалось ни одного бинокля, и кто-то глазастый вполне мог с такого расстояния нас высмотреть. Мои четыре орудия стояли в тени крайних домов, но все же на открытой огневой позиции, и залегшая справа и слева пехотная рота с двумя «максимами» не окапывалась – не хватило бы времени. Могли рассмотреть и колонны грузовиков с пехотой, мои бронетранспортеры, разместившиеся в выходящих на автобан улочках, пусть и не у самых крайних домов. И сейчас, к бабке не ходи, кто-то, кто у них самый старший, лихорадочно принимает решение…
Ну в конце концов мы их не собирались подпускать на расстояние броска гранаты – не сорок первый год. И парламентеров посылать не собирались – знали, как лихо палят по ним «ваффены». И вообще, у меня было изрядное превосходство и в живой силе, и в технике, и я намеревался его использовать на всю катушку, чтобы как можно быстрее покончить с этими «цыганами», которых никто не просил шляться по нашим тылам…
А потому я спокойно сказал старшему лейтенанту Кардашову, моему главному «богу войны»:
– Начали!
Ну а уж он подал уставную команду во всю глотку:
– Батарея, беглый огонь!
И грянули мои семидесятишестимиллиметровочки, поливая колонну осколочно-фугасными снарядами, так что душа радовалась. Грохот залепил уши, но я еще успел расслышать, как в ближайших домах за нашими спинами со звоном вылетают стекла. Там, впереди, на автобане блистали разрывы, на миг выхватывая из темноты то пятнистый бок бронетранспортера, то сигающие через борт фигуры, то «Хорьх» с разбитым вдребезги ветровым стеклом. В нескольких местах вспыхнули пожары – горели баки бронетранспортеров и грузовиков – Кардашов свое дело знал и главное внимание сразу уделил четырем замыкающим машинам, чтобы, загоревшись, загородили остальным путь к бегству. Что мы и могли вскоре наблюдать. Видно было в высоком пламени пожаров, как немцы бегут от них, залегают в нескольких метрах от автобана. Один целехонький бронетранспортер вдруг выломился из колонны, рванул по целине, но не в чисто поле, болван, а в сторону леса – точно, не было у них карт, не знали местности… Крайнее слева орудие взяло его в «вилку» и накрыло третьим выстрелом.
