— Я здесь человек новый, многого не знаю, — примирительным тоном сказал Данилов, — но Денис Альбертович произвел на меня хорошее впечатление. Я не думаю, что он бы стал обвинять кого-то из сотрудников, не имея для этого достаточно оснований.
— Вот не надо меня «лечить»! — взвился Кошелев. — У меня своя голова на плечах есть, с глазами и мозгами! Я здесь работаю дольше вашего и уже успел разобраться, что к чему! Хлебнул, можно сказать, полной ложкой! Вам-то что? Вы — совместитель, к тому же — доцент кафедры! К вам отношение особое, не свинское! А мне, например, отпуск с сентября на август перенести отказались, а как дежурства переносить — так это запросто. Даже не спрашивают, могу ли я выйти или нет. Приходит в ординаторскую Кобра и говорит: «В графике изменения, распишитесь». Ставит перед фактом…
— А кто такая Кобра? — не понял Данилов.
— Ирина Константиновна, старшая медсестра, — пояснил Кошелев, кривя губы. — Вы не смотрите, что она такая вся из себя мисюсюпочная… Та еще змея!
«Ну да, — усмехнулся про себя Данилов. — Все вокруг змеи-сволочи, один ты хороший и несчастный…».
Охота к общению с напарником полностью улетучилась. Неприятный человек, а ведь поначалу показался вполне себе неплохим. Данилов вышел из ординаторской, прошелся по отделению и только успел подумать: «хорошо, когда спокойно», как заверещал один из мониторов. Сорокапятилетняя женщина с двусторонней пневмонией, которую позавчера перевели из терапевтического отделения, выдала остановку сердца. Пациентка была кошелевской, но в подобных ситуациях не принято делиться «это — твое, а это — мое». Данилов подбежал к ней первым, стукнул кулаком по груди, а следом уже прибежали Кошелев и обе медсестры.
Все было точно так же, как в прошлую субботу с Иголушкиным — много усилий и нулевой результат. Констатировав смерть, Кошелев пришел в ординаторскую, рухнул на диван и вполголоса выругался матом, точнее — не просто выругался, а выдал сложнейшую матерную конструкцию, в которой каждое действие вытекало из предыдущего. Данилов тем временем пролистал историю болезни умершей. Он познакомился с ней утром, во время совместного обхода отделения и зачислил ее в полностью стабильные. Перевели из терапии из-за нарастающей одышки, в реанимационном отделении состояние стабилизировалось, дышала самостоятельно, в принципе можно было вернуть в терапию и сегодня, но решили оставить до понедельника, тем более, что в отделении были свободные койки, а больничная администрация крайне болезненно реагирует на неполную загруженность реанимационных отделений, ведь реанимационная койка — самая дорогая.
В анамнезе — хронический гастрит и аппендэктомия.
[33] Вредные привычки отрицает. Пневмонией заболела после того, как ее машина упала в Яузу на Русаковской набережной. Температура утром была тридцать семь с половиной градусов. Давление — сто десять на семьдесят. Пульс — восемьдесят ударов в минуту. Назначенное лечение переносила хорошо… Вот с чего бы ее сердцу останавливаться?
В реанимационном отделении отменили назначенные прежде антибиотики ввиду их малой эффективности и начали лечить пациентку цефотаксимом, по одному грамму трижды в день внутривенно. Цефотаксим, как и подавляющее большинство его «родственников» из группы цефалоспоринов, при внутримышечном введении вызывает выраженные болевые ощущения, ввиду чего его смешивают с обезболивающим лидокаином. Но раз уж человек лежит в реанимации и в вене у него установлен катетер, то проще вводить цефотаксим внутривенно. Медсестра Оксана сказала, что буквально за пять минут до остановки сердца она ввела пациентке очередную дозу антибиотика. При трехкратных инъекциях первую дозу вводят около восьми часов утра, вторую — в районе шестнадцати часов, а третью — около полуночи. Оксана клялась, что она сделала все, как положено — растворила один грамм порошка в пяти миллилитрах воды для инъекций и медленно, растянув инъекцию не менее, чем на три минуты, ввела в вену. Пациентка в этот момент была в сознании и сетовала на то, что в реанимации не разрешают пользоваться мобильными телефонами.
При быстром струйном введении цефотаксим мог вызывать нарушения сердечного ритма, но Данилов за всю свою богатую и разнообразную практику никогда не сталкивался с аритмией, возникшей на фоне введения антибиотиков цефалоспоринового ряда. И потом аритмия — это не остановка…
— Вот же непруха! — сокрушался Кошелев, оформляя историю болезни умершей. — Роковой фатум, а скажут, что Кошелев виноват! А в чем я виноват? Ни в чем я не виноват!
«Что можно сделать с цефотаксимом? — думал Данилов. — Теоретически можно подмешать к нему любой другой порошок, но каким образом? Если ввести порошок через иглу, толстую иглу, то прокол будет хорошо заметен. Сорвать крышечку и запечатать флакон по новой — нереально, это не на бутылку с пивом крышечку надеть. Можно, конечно, нарушить условия хранения, например — подержать флаконы несколько часов на батарее, но от этого антибиотик потеряет свою силу, не более того… Может, что-то не так с водой для разведения?.. Господи, какой же я идиот! Почему я не подумал о разведении препаратов? Надо было не только ампулу с верапамилом на анализ отправлять, но и ампулу из-под физраствора!.. Вот же болван!»
К каждому флакону цефотаксима прилагалась пятикубовая
[34] ампула с водой — очень удобно. Не в том смысле удобно, что растворитель под рукой, а в том, что эти ампулы имели свою особую этикетку, отличавшую их от обычных ампул воды для инъекций того же объема.
— Девочки, попейте чайку, пока все тихо, — сказал Данилов сидевшим на посту сестрам, — а я пока тут посижу.
Медсестры с великой охотой ушли в сестринскую пить чай, заодно и санитарку с собой пригласили. Спустя несколько секунд из сестринской едва уловимо потянуло табачным духом. В нарушение всех строжайших запретов кто-то предавался пороку. Делалось это повсюду одинаково — открывалось окно, курильщик садился под ним так, что его не было видно снаружи, и разгонял выдыхаемый дым энергичными движениями свободной руки. «И от курения бывает польза, — подумал Данилов, — несколько минут никто дверь не откроет». Появления Кошелева тоже можно было не опасаться — он пока еще продолжал возиться с историей болезни. Так что Данилов спокойно исследовал корзину с мусором, стоявшую на посту, и вытащил оттуда два пустых флакона из-под цефотаксима и две пустые ампулы из-под прилагавшейся к ним воды. Возможно, Шерлок Холмс сказал бы, что можно ограничиться той «стеклотарой», которая лежит сверху, но Данилов не хотел рисковать — вдруг кто-то тряхнул корзину и шестнадцатичасовая тара поменялась местами с восьмичасовой. Лучше уж заплатить за два лишних исследования, но зато иметь полную уверенность.
Если допустить, что настоящий убийца остался не выявленным и продолжал работать в отделении (а новая непонятная смерть от остановки сердца прямо-таки подталкивала к подобному выводу), то кто же им мог быть? Логика указывала на санитарку Раису Вараеву, туповатую, немного медлительную, но очень старательную женщину лет сорока. Если исключить самого Данилова, то и в прошлую, и в нынешнюю субботу из всего персонала дежурила только Раиса. И она же, кстати говоря, была в отделении во вторник, шестнадцатого марта, когда у Веры в сумке обнаружили ампулы. Теоретически Раиса могла подслушать разговор в кабинете заведующего отделением и быстро подложить ампулы в сумку Веры… Теоретически она могла бы и инъекцию сделать, если бы спрятала шприц в полотенце, которым обтирала пациента… Но это же очень сложный фокус — колоть через полотенце, вряд ли он под силу такой черепахе… Нет, не под силу! А если кто-то увидит Раису со шприцом наперевес, то сразу же начнутся вопросы… Но может она только притворяется медлительной и туго соображающей… С какой целью? Можно, конечно, допустить, что она — американская шпионка, выполняющая задание по дискредитации российской системы здравоохранения, но с такими допусками прямая дорога к психиатру.
