– Мам? – робко обратилась Маша к темной пустоте, в которой что-то клокотало и шушукалось. Маша же была так измотана этим невозможным днем, что у нее не было никаких сил коммуницировать с кем-либо. Она вернулась к себе, залезла под одеяло и тут же уснула.
Утром зашла на кухню, машинально отворила холодильник и чуть не подавилась собственной слюной. На средней полке, рядом с пожухшей половинкой капустного кочана стояли мамины туфли. Один из бежевых лакированных каблуков покрывали маленькие вмятины, словно его грызла карманная собачонка. Маша сгребла туфли и отправилась с ними в спальню к родителям. Там ей в лицо сразу ударил запах алкоголя.
– Вставайте, пьяницы! – Возможность поиздеваться упускать было нельзя.
Родители по очереди высунули из вороха пуховых одеял помятые, сконфуженные рожицы.
– Кажется, больную ногу подвернула, – заныла мама.
– Что это было? – Маша стояла в дверном проходе и болтала на указательном пальце туфлями. – Они были в холодильнике! Я никогда не видела вас такими… Пьяными.
– Будем надеяться, – папа протянул руку к зеленой бутылке «Нарзана» на тумбочке, – что и не увидишь.
– Мы снимали шок, – сказала мама более уверенно. – Напряжение зашкаливает.
Через час все приняли душ, позавтракали и уселись в машину. Автомобиль плавно повернул на Московский проспект и взял курс на Пулково.
– У вас когда выпускной? – спросила мама. – Платье собираешься выбирать? Хочешь, вечером поищем? – Мамин голос звучал обескураживающе беззаботно.
– Можно… – Последнее время Машина голова была настолько занята Шалтаем, током, потрясением, что о том, каково это – бродить между рядов разноцветных тряпок, она не вспоминала ни разу. Обычно они ходили по магазинам вместе с Юлькой, когда удавалось выпросить у родителей немного денег на новую шмотку. Юля брала деньги у матери из копилки. А Маша просто ждала, пока у папы будет удачный день на бирже и он выдаст ей очередные сто баксов. Всегда втайне от мамы, как неожиданный лотерейный приз.
Практически всю дорогу они молчали. Заехали на заправку, мама взяла им с папой кофе и еще воды.
– Куда вы вчера-то ходили?
– В ресторан на Егорова… – ответила мама деловито, – на самом деле, похоже, мы коньяком отравились.
– Ну-ну!
Папа привез их в Пушкин. Припарковались.
– Приехали, на выход! – он выключил зажигание. – Трубки в бардачок.
Здание, рядом с которым они встали, оказалось готической одноэтажной постройкой с арчатыми окнами и башенками на крыше.
– Видела когда-нибудь царскую электростанцию? – Папа опустил на нос солнечные очки.
Маша с любопытством оглядывала здание.
– Это излюбленное место твоего папы, – добавила мама. – Куда думаешь, он меня таскал на свидания?
– Давайте перейдем улицу, чтобы разглядеть получше, – скомандовал папа.
– Похоже на иллюстрацию к сказкам Гофмана, – заметила Маша.
– Тысяча восемьсот девяносто восьмой год постройки, – констатировал папа, когда они оказались напротив.
Здесь стояла скамейка, и папа жестом пригласил их сесть.
– Первым городом Европы, – начал папа, – который полностью осветился электрическим светом, было наше Царское Село. После коронования Николая Второго стало понятно, что семья будет тут часто жить и городу потребуется больше энергии. Тогда многие улицы, дворцы Петербурга уже освещались, а еще проводили электричество в частные дома. Решили строить тут новую электростанцию. Создали такой любопытный неоготический проект. Вот эти стрельчатые окна освещают центральное помещение – машинное отделение электростанции, есть еще котельное. Я бывал внутри. Это не просто башенки, это паровые трубы. И фонарь вот сохранился. – Папа указал на высокий пятиярусный канделябр. – Круто, да?
– Офигенно, – воскликнула Маша.
– А говоришь, учиться не хочешь… Расстраиваешь старика.
– Какой ты старик? – Мама хлопнула его по груди.
Помолчали.
– Теперь к делу. – Папа вытащил из нагрудного кармана сигареты. – Я должен попытаться как-то все объяснить. Уже начинал один раз, но, честно говоря, не предполагал, что все зайдет так далеко.
– Давай. – Маша нетерпеливо заморгала и сжала губы.
– Во-первых, о чем я хочу предупредить сразу же. Мы не говорим об этом в машинах, рядом с телефонами, домами и в других замкнутых местах. Только на улице и только отойдя от всего… Такого…
– Почему?
– Подслушивать могут, – выдохнула мама.
– Да ладно?
– Это не шутка, Маш. И что там потом будет, вообще теперь неясно.
Маша кивнула.
– Я один раз объясню, ты попробуешь запомнить, и сама об этом ни с кем говорить не будешь. Если… – он запнулся, – если, допустим, ты опять когда-нибудь окажешься на допросе… – Мама толкнула его, но уже не шутливо. – Тихо! Я не говорю, что это обязательно случится, но в конце изложу тебе, какую версию надо транслировать кому бы то ни было на свете, кроме нас.
– Давай уже.
– Значит, начало девяностых. Мы с Кьяницей выживали, как могли… – Он рассмеялся. Мама встала и сорвала одуванчик, произраставший на газоне рядом со скамейкой. – Прости. Нервничаю, вот и шучу. Мы с Кьяницей трудились в лаборатории НИИ постоянного тока. Разрабатывали всякие темы, феррорезонанс, токи высоких напряжений, подобное… Я намеревался заниматься исключительно наукой. В первую очередь отличалось тогдашнее мироощущение. Государство выделяло ученым средства. В коммунизм, конечно, никто не верил, но вот то, что все мы работаем над неким общим делом, двигаем прогресс, это было. Прицел на штуки более глобальные, чем скучное накопление. Помнишь, как Кьяница в машине меня подкалывал? Потому что у него голова до сих пор там. У меня иномарка – я для него мелкобуржуазная крыса.
Маша подняла брови:
– А как же фарцовщики, джинсы… Вы же гонялись за модными вещами. Мама рассказывала, что лучшими фарцовщиками на Невском были глухонемые…
– Гонялись, не отрицаю. И за пластинками. Но тогда, помимо личного обогащения, было просторное поле для реализации, вещей, которыми можно гордиться, кроме тряпок… Не был в «Фанах»? Ну и дятел. Сколько стройотрядов прошел? На первом месте все-таки полезные дела, как бы угловато это ни звучало… Между прочим, хочу сказать, что в этой философии много христианского…
– Федь, оставь пока свои экзистенции, – оборвала его мама. – Объясни ребенку, что вы с ним сделали!
– Ладно. Я просто, Мань, нервничаю сейчас, хочешь – верь, хочешь – нет, больше, чем на том самом экзамене по сопромату на первом курсе. – Он виновато улыбнулся, погладил Машу по волосам и замолчал.
– Пап, я же не противник тебе, – нашлась Маша. Ей стало внезапно жаль ссутулившегося отца, который нервно тер кожу подле тронутых сединой висков под дужками очков.
