– Нет. Я вообще не признавала это. До сих пор надеюсь, что это просто уйдет.
– Давай проверим!
– Да в каком смысле?
– Так, а что делать-то еще? Ты хочешь с этим к врачу пойти? Тебя живо в дурке закроют. – Он нервно потирал ладони. – У меня дядя на Пряжке. А если узнают о Лизе, решат, ты агрессор. В школе одни идиоты. Родителям… Я с твоими не знаком, но, думаю, они тебя изучать начнут. И не жизнь, а цирк будет. Поэтому они там все и скрывают.
– Где скрывают?
– Ты что, не смотрела «Бэтмена»?
– Что же ты предлагаешь… Нацепить шапку с треугольными ушами и погонять по крышам?
– Нет же! Надо выяснить, как это можно использовать, – произнес он со значением и налил себе вискарь.
– Не думаю, что могу это контролировать. Оно само мной пользуется. Я боюсь навредить другим…
– Да ты гонишь? Надо научиться управлять, – с этими словами он встал и скрылся в своей комнате. Вскоре оттуда раздался крик: – Иди-ка сюда.
Всучил ей четыре черных кирпичика. Это были старые мобильники с исцарапанными корпусами.
– Подохшие. Зарядок нет, все севшие.
– И что мне с ними делать?
– Попробуй включить. Как Лизкин. Что ты тогда конкретно делала? Как стояла?
– Я на коленях была. Мы же прятались в лесу.
– Сядь так же.
Маша опустилась на колени, прямо на пыльный пол, а Шалтай уселся по-турецки рядом. Она отложила три трубки в сторону, на паркет, а самую новую на вид сжала между ладоней как тогда, в минной воронке.
– Я вот так положила трубку.
– Сколько на это ушло времени?
– Минут пять…
– Давай, сосредоточься.
Маша закрыла глаза. Внутри размеренно толкалось сердце. Во тьме под веками плавали желтые поперечные линии. Она сконцентрировалась на куске пластика в своих руках. Постаралась устремить некие внутренние силы на трубку. Только что это такое – внутренние силы? Там пусто, лишь едва колышутся приделанные друг к другу органы, по которым, как по рельсам, с урчанием передвигаются пузырьки воздуха.
– Мне кажется… Гроза начинается, когда я волнуюсь. Тогда в лесу страшно было. Причем сильно. На концерте я злилась.
– На что это?
– Потому что ты внимания не обращал.
– А сегодня?
– Сегодня загналась, потому что впервые у тебя в гостях. Ночью.
Тогда он взял ее за шею и смачно поцеловал. Она не успела среагировать, и из правого глаза выкатилась и оставила блестящий след на щеке маленькая слезинка. Шалтай повалил ее на пол и залез рукой под кофту. Она сжала трубку в ладони. Послышался треск. Они сразу остановились, трубка упала на пол, они сели. От телефона шел еле заметный дымок, а по комнате разносился синтетический запах горелого пластика.
– Тааааак. – Шалтай аккуратно поднял телефон над полом двумя пальцами. – Ты расплавила его! Охренеть!
– Не я. Оно.
– Похоже, мы переборщили. Но меня же ты не ударила, как там, на кухне.
– А не боишься, что ударю?
– Пффф. Еще чего.
– Там ты был в ярости.
– На тебя бы посмотрел, если бы тебя о потолок шмякнуло. Решил, ты нарочно.
Он поднялся с пола, подошел к окну, открыл форточку и отправил туда расплавленный мобильник.
– Давай еще попытку.
Маша бы без конца целовалась и без всяких экспериментов. Он вложил в ее руки другой телефон и опять поцеловал, но уже не так настойчиво, одними губами. Через минуту телефон зажужжал.
– Эврика! – воскликнул Шалтай. – Или как там эти спецы ученые орут? – Он удивленно разглядывал включенный телефон. Маша тоже ошалело смотрела на маленький зеленый экранчик в своих руках. Если честно, ей хотелось вскочить и вопить от удивления, но позориться было нельзя.
– Смотри, да он заряжается! Положи-ка его. Ага! Перестал. Возьми снова! Воооот! Охренеть!
– Охренеть, – только и повторяла Маша.
Так они зарядили все телефоны, которые были в квартире. Маша млела от того, что можно вот так запросто хохотать с ним; он хлопал ее по плечу как старого друга, ей хотелось, чтобы он говорил и говорил, распоряжался, и это бдение не кончалось.
На часах было три часа, когда Маша вспомнила про завтрашний экзамен.
– Мне поспать надо, утром олимпиада. – Маша подошла к своему рюкзаку и принялась в нем рыться. – Туда почти нереально поступить… На факультет ломятся сильнейшие выпускники со всей страны…
– В университет-то твой? – Шалтай настороженно глянул на диванные подушки у нее за спиной. – Забыл, что ты мажорка. – Он криво усмехнулся, – Окей. Ложись, – втянул губы, – а я пойду погром разгребу.
– Я помогу! – Маша с готовностью откинула рюкзак.
– Мне еще им все это объяснять, – его голос переменился, словно укушенный каким-то ее неосторожным словом.
– Можно подкрасить потолок, – пыталась найтись Маша.
– Ага, а денег на штукатурку мне кто даст? Жека? Я заколебался одалживать. – Он принялся поднимать с пола игрушки, как будто и их раскидала она.
– Я скину денег.
– Да ты что! А может, я сам как-нибудь?
– Вова. Я виновата. Я все куплю.
– Ежу понятно, что купить ты много чего можешь.
– Перестань…
– А что? – Он стремительно взвился над ней. – Ты же соришь баблом. Вискарь этот. Он стоит, как мой оклад за месяц на помойке!
– Я хотела тебя порадовать.
– Ага, знаем, проходили уже. Показать, насколько я убогий, вот что ты хотела! О таком не подумала? А? Я сразу заметил, что ты не знаешь цену деньгам. Куда там, у тебя же нет необходимости их зарабатывать, ты получаешь их просто так. От папы. В универ – по блату.
– Я работала… И не по блату, сама зубрю.
– Конечно. Если бы сама учила, у тебя не было бы времени на тусовки. Ты бы сюда не приехала сегодня, например. Знаю я этот ваш мирок, где все покупается. Штукатурка, вискарь, наркота, диплом.
Маша не знала, что ответить на это зубоскальство. Все возможные оправдания про «Запорожец», одежду из гуманитарной помощи, девяностые, про папу, вкалывавшего на бирже, чтобы у нее, как он сам выражается, был благополучный старт, не выстаивали против этого обреченного тона, против советского серванта с треснутым стеклом, раковины в ржавых разводах, да и пустой обувной полки с полинявшими женскими тапками при входе в это унылое жилище. Она наблюдала, как он злобно прибирается в комнате, когда еще десять минут назад, во время экспериментов, был таким восторженным, и ей стало невыносимо жаль себя и свои наивные порывы. Хотелось надеть куртку и свалить. Вот что они, оказывается, зовут дурацким словом «бытовуха». Но уехать домой она не могла.
