— Да ничего, — беззаботно махнул рукой
Иван, — я об этом думал. Если в ФСБ — так мы, можно сказать, по их заданию
и действуем. Если в милицию — та все равно в ФСБ передаст. И Орех по-любому
прикроет нас.
— Иван, ты невозможен. Орех для того и поручает нам все
это, чтобы не светиться самому на каждом углу.
— Ладно, — прервал их Корнеев. — Хорошо то,
что хорошо кончается. Подводим итог.
— Да, — согласилась Лайма, — теперь итоги.
— Если верить, — она заглянула в свои
записи, — Безбородову и Ершову, а верить им, мне думается, можно, здесь
была лаборатория, которая занималась предположительно проблемами снов и
сновидений.
— Или чем-то космическим, если верить не им, а тому
глухому гному, — добавил Иван.
— Может быть, и так, но это менее вероятно.
— Почему? — поинтересовался Медведь.
— Те двое говорили аргументирование. Безбородов вообще
был в теме, а первому секретарю кто-то из работников лаборатории проговорился с
перепугу. Такое не выдумаешь. Как думаешь, Евгений?
— Согласен. Добавлю, что глухой гном похож на человека,
который выдает желаемое за действительность. Представьте себе — он отвечает за
оборонку и не знает, чем там у него в области целый институт занимается.
Кстати, почему он его институтом назвал — там же лаборатория всего лишь была?
Не в теме дед, ох, не в теме!
— Ладно, оставим пока так. Далее. Партийный
вытрезвитель. Пардон, санаторий. Это вообще за гранью, но зато документально
доказано.
— А лаборатория что — не доказана? — обиделся
Медведь.
— Документально — нет.
— А фотография?
— Что — фотография? Какой-то человек там. Да мало ли
кто это?
— В костюме, среди колхозников…— Корнеев с сомнением
покачал головой. — Может, Иван и прав. Опять же — видны корпуса за
деревьями. А этот тип, похоже, съемку хотел предотвратить. Правда, похоже.
— Корпуса на фото ничего не доказывают, — резонно
возразила Лайма, — на них не написано, что это секретный объект. Будем
считать фотографию косвенной уликой.
— И что же мы имеем в сухом остатке? — спросил
Корнеев.
— Имеем? Первое — НАСА в лице Лейтера вряд ли
интересовалось бы санаторием-вытрезвителем. Второе. Последние сведения о
работах в лаборатории относятся к восьмидесятому году. Затем ее перевели в
другое место. Сомнительно, что американцы пользуются такой протухшей
информацией. Все-таки четверть века прошло.
— Значит? — нетерпеливо спросил Медведь.
— Значит, некоему Ивану Медведю объявляются
благодарность за отлично проведенную работу и выговор за самодеятельность,
которая могла окончиться скандалом, — отчеканила Лайма, и, посмотрев на
расстроенное лицо Ивана, рассмеялась: — Ты молодец! Такую провернул махину —
мало кто справился бы. Теперь иди и отдохни как следует.
— А дальше чем я буду заниматься? — Медведь снова
был готов к решительным действиям.
— Завтра с утра отправишься в архив… — противным
голосом начал Корнеев, и Медведь взглянул на него так, что его напарники, не
удержавшись, расхохотались.
* * *
— Пойду разыскивать следы этого таинственного
следопыта, — грустно сказала Лайма.
— Не хочется? — сочувственно спросил Корнеев.
— Не люблю с бабками общаться. А эта Пелагея
Никифоровна одна только и может что-то рассказать о нем. Если вспомнит.
Анжелика, ну, которая из магазина, говорила — милиция с ней билась, и никакого
эффекта. «Не ведаю», — твердит, и дело с концом.
— Может, и правда не ведает? Сколько бабке лет?
— Лет сто. Но следопыт у нее не один раз квартировал,
вдруг она его вспомнит. В общем, пожелай мне, друг Евгений, «ни пуха, ни пера».
— Желаю, — сказал Корнеев, погружаясь в Интернет.
Лайма хмыкнула и отправилась выполнять намеченное.
…Бабка жила на самом краю деревни, в очень старом доме,
который так потемнел от времени, что стал почти черным. Снаружи он казался
немного скособоченным и запущенным, однако внутри был чистенький и свеженький,
словно его только что хорошенько отмыла и отдраила бригада уборщиц. Перед тем,
как попасть внутрь, Лайма долго барабанила кулаком в дверь — бабка Пелагея была
не только очень старой, но, вдобавок ко всему, почти глухой.
«Теперь понятно, почему от нее добиться ничего невозможно!»
— поняла Лайма после того, как битых полчаса пыталась объяснить старухе, кто
она и чего хочет. В ответ на ее многословные пылкие тирады раздавалось только
каркающее: «Ась?» да «Чегось?».
«Надо что-то предпринять». — Лайма в отчаянии стала
озираться по сторонам. Бабка стояла, сложив руки над передником, и молча
смотрела на нее пустыми прозрачными глазами.
Ничего радикальнее, чем написать свой вопрос на бумаге.
Лайме в голову не пришло. Однако виртуозно исполненная пантомима под названием
«Дайте мне ручку и бумагу» на Пелагею Никифоровну никакого впечатления не
произвела. Она стояла как истукан и упорно продолжала молчать.
Лайма выбежала из негостеприимного дома, промчалась через
всю деревню, напугав не только дворовых собак, но своих собственных соседей.
Обратно вернулась через двадцать минут, крепко сжимая в левой руке невесть как
попавшую в карман корнеевской куртки ручку с надписью: «XX съезд акушеров и
гинекологов». В правой был блокнот, где Лайма делала выписки из лейтеровских
книг, пытаясь выудить оттуда что-нибудь полезное, в связи с чем блокнот
оказался практически пуст.
Запыхавшаяся, потная, с красным от беготни и злости лицом.
Лайма поднялась на уже знакомое крыльцо. Она боялась, что снова придется
ломиться в избу, однако дверь оказалась приоткрытой. Осторожно войдя внутрь.
Лайма увидела, что Пелагея Никифоровна так же монументально и бесстрастно стоит
посредине комнаты, словно поджидая гостью.
А увидев ее, вдруг заговорила низким сильным голосом:
— Чего ты, девка, туда-сюда носишься? Если спросить
хочешь, возьми да напиши, глухая я совсем стала. Карандаш и бумажка вон — на
столе лежат.
Если бы столетняя Пелагея Никифоровна была молодым
интересным мужчиной, то акушерско-гинекологйческая ручка вместе с блокнотом
полетели бы ей в голову. Вместо этого естественного жеста Лайме пришлось
заискивающе улыбнуться.
Но на этом испытания не закончились. Совершенно забыв, что
так и не объяснила бабке Пелагее, кто она такая и зачем пришла. Лайма на листе
блокнота крупно, печатными буквами вывела: «Как звали вашего жильца, который
пропал?» Старуха минут пять, щурясь, разглядывала протянутый ей блокнот. У
Лаймы затекла рука, но она терпеливо ждала. Вдруг бабка Пелагея молча встала,
развернулась и уплыла куда-то в глубь дома за занавеску. Там она долго шуршала
и звякала чем-то, тяжело вздыхая. Лайма испугалась, что смертельно ее обидела и
теперь диалог (если все это можно назвать диалогом) прервется навсегда.
