– И Мила тебя приняла. Ясненько.
– Ничего тебе не ясненько! Она просто не позволила мне жить в гостинице. Она понимала, что там я допьюсь до белой горячки. Она пожалела меня, как подсознательно жалела своего отца. И еще она поняла, что я, не слабый, в общем-то, мужчина, тоже сломался. Наконец, она любила меня, как отца своего любила. Она вообще любила мужчин этого типа. Которые ломаются сразу, мгновенно и непредсказуемо, как ломается однажды стальная надежная трость.
– Мила увидела в тебе своего папика.
– Прощаю тебя за твою молодость и красоту, двух сестер глупости. В тот день я был пьян и не смог найти дом Милы в районе Ботанического сада. Тогда я снова позвонил. Она нашла меня во дворе, молча взяла за руку и отвела к себе в квартиру.
– И в этой квартире был страшный бардак. Ох, знаю я этих интеллектуалок, которые вечно посуду за собой не вымоют…
– Нет, – с удивленным видом возражаю я, – там было чистенько. Не знаю, может, она приготовилась к встрече со мной?
– Не сомневайся.
– Вообще-то Мила была очень стильная девушка. Она как-то странно, но выразительно одевалась. Когда мы с ней встретились в Москве в первый раз, на ней была клетчатая юбка в стиле шестидесятых годов, сиреневые чулки, лаковые башмаки из серии «их так любила моя бабушка!» и полосатый джемпер, больше походивший на тельняшку. Вместо круглых очков она надела очки вызывающе большие, в черной оправе с широкими крыльями. От тяжести очки постоянно сползали с переносицы…
– Какая безвкусица!
– Да, но все мужчины, проходившие мимо нас (мы ужинали с ней на террасе ресторана), замечали Милу и оглядывались. А официантка слишком долго писала заказ, стараясь запомнить детали ее одежды. Мила сказала мне, что подруги подражают ей в стиле, чем доставляют немало хлопот. Мила всегда должна была оставаться штучным экземпляром. Впрочем, она и была такой, даже если бы была одета обычно.
Мила сутулилась и ходила смешно, то выбрасывая ноги вперед, как на параде, то семеня так осторожно, будто шла босая по стеклу. Есть женщины, которые тебе либо сразу нравятся, либо – нет, а Милу нужно было рассматривать. Я с ума сходил от ее ночных рубашек, всегда простых, с бретельками, которые часто сползали с плеча, как очки с носа. Но они были таких расцветок, словно я каждую ночь ложился спать с новым цветком.
– Все понятно, – скучно говорит Вика.
– И опять тебе ничего не понятно, – говорю я. – Ты забыла, Мила была серьезно больна.
– Вот поэтому она и старалась выглядеть как попугай, чтобы ее все замечали. Кстати. Как там попугай?
– Наконец мы и подошли к главному…
Кеша был первым предметом в доме, который я заметил. Я еще не оценил обстановку, не оценил даже поведения Милы, а это так важно, когда женщина впервые ввела тебя в свой дом. Я еще не видел ничего: ни ее кровати, ни ее книг, а их было множество. Но маленького попугайчика заметил сразу. Кеша сидел на краю платяного шкафа и буровил меня желтыми глазками. И это были глаза тигра! При этом он нервно шаркал одной лапкой по краю шкафа, как бык на корриде. От него исходила мощная волна необъяснимой ненависти. Как будто он затаился в квартире и ждал моего прихода, чтобы расправиться со мной.
– Странное впечатление от птички.
– Мы не успели и поговорить с Милой, когда эта тварь слетела со шкафа и уселась мне на плечо…
– Это хороший знак, – возражает Вика. – У меня тоже был попугайчик, и он всегда так ласкался к гостям.
– Да-да, – мрачно соглашаюсь я, – вот и Мила удивилась, улыбнулась и сказала: «Ах, как это странно! Кеша вообще-то у меня злой. Мне его подарили, чтобы он скрашивал мое одиночество по вечерам. Но он не хочет общаться со мной. Он кусается, когда я его кормлю, молча сидит на шкафу целый день или любуется на себя в зеркало на моем ночном столике. Он еще ни разу не сел мне ни на руку, ни на плечо. А вот тебя, видишь, он сразу полюбил! Может, ему не хватало мужского общения? Попробуй погладь его, что будет?»
Я уже понимал, что ничего хорошего не будет, но все-таки осторожно погладил птичку и пощекотал ей под горлышком. Кеша закурлыкал якобы от удовольствия и вдруг перелетел на мои очки. Он расхаживал по ним с важным видом, курлыча и иногда свешивая голову и посматривая мне в глаза с лукавым видом. Довольная Мила пошла на кухню готовить чай, и Кеша тотчас улетел обратно на шкаф, а я долго и с омерзением оттирал носовым платком все, извини, дерьмо, которое он оставил на рубашке и на стеклах моих очков.
«То ли еще будет, приятель, – говорили его злые желтые глазки. – Ты зачем пришел, пьяный ублюдок? Если думаешь, что это дом твоей глупой сучки, ты горько ошибаешься. Это мой дом, уразумел?! И тебя в нем не будет никогда… Никогда!»
Я сразу понял, что с этим куском мяса, костей и перьев надо говорить по-мужски. Подошел к шкафу и, чего он явно не ожидал, схватил его правой рукой. Он стал кусаться, царапаться, разодрал мне кисть до крови, но было поздно.
– Значит, так, – тихо сказал я, чтобы не слышала Мила. – Я вижу тебя насквозь. Тебя в молодости лишили попугаихи, и ты вымещаешь свою обиду на людях. Понять тебя я могу, но простить – нет. Если будешь себя хорошо вести, я подарю тебе женщину. Хотя, боюсь, в тебе накопилось слишком много злобы, чтобы ты кого-то полюбил. Но самец в тебе еще живет. А если ты позволишь себе еще… Скормлю тебя двум кошкам, которых видел во дворе возле помойки, а Миле скажу, что ты вылетел в окошко.
Попугай продолжал царапаться и клеваться и делал это так больно, что несколько раз у меня было желание его отпустить. Но я держал крепко, продолжая наш непростой разговор.
– Я уморю тебя голодом, гаденыш, – говорил я, – если ты еще хоть раз посмеешь на меня нагадить. Я тебя задушу двумя пальцами, а Миле скажу, что ты сдох от болезни щитовидной железы – есть такое слабое место у вашего брата. Я посажу тебя на дверь и прищемлю, как таракана, – вы часто погибаете от того, что гуляете по верху дверей. Я тебя утоплю, как вошь, а Миле скажу, что ты случайно залетел в ванную в мое отсутствие. Но хозяином здесь ты не будешь. Никогда!
– О чем вы разговариваете? – крикнула из кухни Мила. – Вообрази, со мной он никогда не разговаривает. Зато может вцепиться мне клювом между пальцев и так висеть… Ой, это так больно! Я пытаюсь его стряхнуть, а Кеша только машет крыльями и продолжает висеть между моими пальцами.
– Слышишь ты, жалкое порождение тухлого яйца! – шептал я. – Если ты еще раз посмеешь обидеть Милу, я поверну твою башку на триста шестьдесят градусов, чтобы она встала на то же место, но без тебя на этом свете. По ночам ты будешь спать в своей клетке, а утром говорить нам: «Доброе утро! Кеш-ша хорош-ший!» Еще я научу тебя разговаривать по-английски, для прикола, для гостей. И срать ты будешь только в своем домике.
Моя кисть уже заливалась кровью. Вошла Мила, и я за секунду до этого успел выпустить попугая.
– Что случилось?! – с ужасом спросила Мила, глядя на мою руку через круглые очки. – Это тебя… Кеша?
