– Ну… разумеется.
– Напрасно. Надо на лицо.
Но через несколько минут Игумнов снова в своей тарелке. Я всегда завидовал Славиной способности держать удар в любой ситуации. Он со мной предельно откровенен. Да, от Вики у него поехала крыша, поэтому и расспрашивал меня о ней так подробно. И только убедившись, что у меня с ней ничего нет, он сделал ей предложение, от которого она не должна была отказаться.
– Не отказалась? – спрашиваю я.
– Пойми, мне чужого не надо, – оправдывается он. – Ты мой друг. Но эта девчонка – что-то особенное! У нее даже запах какой-то особенный, как у свежескошенной травы. И слушать Вика умеет как-то так… словно она вся в твоей власти.
– Повторяю: у вас что-то было?
– Не было, не было, успокойся! И вообще, пошел ты… Сам как собака на сене – ни себе ни людям! Ты хоть в курсе, что Вика тебя любит? Непонятно – за что?
– Это не твое дело.
– Пингвиныч тоже перевозбудился!
– А он-то почему?
Игумнов загадочно смотрит на меня.
– Он тебе ничего не рассказывал?
– Нет.
– Ну, тогда и я не буду.
Пытаюсь представить себе Варшавского, пристающего к Вике, но не могу. Нет, тут что-то другое. Наверное, просто мнит себя добрым папочкой в своем гареме.
– Надеюсь, его ты не уволишь? – интересуюсь я.
Слава тяжко вздыхает.
– Скорее – он меня. У него основной пакет акций.
– Не понял… Зачем тогда он работает редактором?
– Старая гвардия. Не может без черной работы, без привычных нарукавничков. Генри Форд, мать его! Взялся поднять серию женских романов, потому что прежние редакторы провалили.
– Ты зачем пришел, Отелло? – продолжает Игумнов. – Хотя какой ты Отелло? Ты – Железный Дровосек без сердца. А я Страшила, с сердцем и без мозгов.
– Сказал бы я тебе, где у тебя сердце…
– Зачем пришел?
– Хотел выяснить: кто украл тот швейцарский нож?
По лицу Славы вдруг разливается сладкая улыбочка.
– Ах, ты об этом? О своем первом романе, где была новелла про швейцарский нож? Да это ж когда было? Пять лет назад! Вот что я тебе скажу, Иноземцев. Негоже псу возвращаться на блевотину свою. Написал свой роман и написал. Он у тебя получился. Это был твой звездный час. Чего тебе еще нужно, дуралей? Правды? Да кому она нужна в нашей жизни?
– Ты сам советовал мне покопаться в моем прошлом.
– Я советовал тебе покопаться в своей памяти, а не в прошлом. Это, как говорят, две большие разницы. По крайней мере – в твоем случае.
– Это я стащил нож?
Слава задумывается.
– Да, старик, это ты украл нож. И выбросил его ночью в окно. И я это видел. Хотя ты думал, что я сплю. И еще я видел, как ты блудливо прятал его под матрас. Я давно обо всем догадался и хотел этот чертов ножик сам у тебя забрать и выбросить куда- нибудь на хрен, чтобы ты перестал мучиться.
– Почему мне не сказал? Мы же были друзья.
– А почему мажор не сказал «деревне» о своих подозрениях? Потому что не был в них уверен. Вот и я не был уверен в том, что ты этот нож украл случайно. То есть я догадывался по твоей задумчивой физиономии тайного онаниста, что ты попал в ловушку, но уверенности не было. Может, ты его сознательно украл…
– Прости, Слава!
– Не лезь в это дело, Кеша. Тухлое оно.
Главный вопрос.
– Той ночью во дворе действительно убили человека?
На этот раз Слава думает долго. Это на него не похоже.
– Да, Кеша, убили. Я тебе тогда соврал, что ничего не было. Больше того, я видел из окна, как его убивали, пока ты лежал на кровати в прострации. Только лица убийцы не разглядел. И это я спустился во двор. Я поднял, фигурально выражаясь, это орудие убийства и спрятал его так, чтобы ни одна собака не нашла.
– Зачем ты это сделал?
– Затем, что если бы этот нож обнаружила милиция, то на его рукоятке нашли бы твои пальчики. Ты же не в перчатках его носил и под матрас прятал.
– То есть ты меня спас?
– Ну, будешь мне морду бить или нет?
Нет, что-то тут не так. Не верю я ему.
– Опять не понимаю. Тебя же могла видеть ночная вахтерша и рассказать об этом милиции.
– Э-э, нет! Марьиванна – старая чекистка! Вернее, муж у нее служил в НКВД, потом в МГБ. После двадцатого съезда застрелился из табельного оружия, а она пошла работать вахтершей в общежитии Лита. И мы, студенты, были для нее как родные дети, потому что своих детей у нее не было. А своих детей она не сдала бы не то что под пытками, а даже на детекторе лжи. Когда ее допрашивали, твердила: никого не видела, ничего не слышала.
– И ей поверили?
– Может, и не поверили. Но дело-то нужно было как-то закрывать. Вот бомжик и попал под колесо истории. И умер, бедняга, в следственном изоляторе. Быстро.
– Тебе его не жалко?
– Он бы и так помер.
– Опять что-то не сходится, – возражаю. – Убийство – дело серьезное, такими делами прокуратура занимается. А на бомже не было ничего, ни ножа, ни крови – разве не так?
– Было, не было… – говорит Слава. – Может, и было. Он ведь этой ночью водку у бутлегерши таки купил, и за живые деньги, хотя за час до этого просил бутылку в долг, но она ему не дала. Кошелька в кармане жертвы не нашли. Говорю тебе: дело нужно было как-то закрывать. Бомж с похмелья, ничего не помнил. Надавили, что-то пообещали… Грязная работа, что тут скажешь?
– Славочка, – тихо спрашиваю я, – а ты-то откуда это знаешь? Ты вроде в милиции никогда не работал.
– Я не работал, а кореш мой работал. Отстань от меня Христа ради! Ты понимаешь, что было бы, если бы на ножике нашли твои отпечатки? И институту бы не поздоровилось.
– Ладно, – продолжаю я свое следствие, – а за что тогда мажора наказали?
– Тоже мне следак! – презрительно говорит он. – Ну, понятное дело, что примерное орудие убийства экспертиза вычислила. А дальше как по писаному. У тебя, между прочим, писанному. Перечитай сам свой рассказ.
– Я тебе не верю.
– Да ради бога! Иди-иди, копайся в своем прошлом, если мозги чешутся. Только ничего хорошего ты там не найдешь. Дерьмо там, Иноземцев, одно дерьмо. Зачем тебе это? Ты же у нас, плять, блаженный. Практически святой. Живи своей придуманной жизнью и не лезь в нашу грешную жизнь. Ты же счастливый человек. Ты ни хрена ничего не помнишь. Вообще, ты мне надоел!
– Если ты еще раз пристанешь к Вике…
– Пошел, пошел! – кричит Игумнов. – Сдалась мне твоя Вика! Минутная слабость. Мог бы и понять меня как мужчина. Не было ничего и быть не могло.
