До Литературного института я учился в своем областном университете на геолога, собирался пойти по стопам родителей. Увлекался горным туризмом и даже сам водил группу на Кавказ. Но это все мне рассказала мама, сам я не помню об этом ничегошеньки.
Теоретически я мог бы отыскать сокурсников по университету и расспросить их об этом весьма интересном периоде своей жизни. Но какой смысл? Ведь то, что рассказывает мне Игумнов об учебе в Лите, не задерживается в моей голове, потому что это никак не стыкуется со мной нынешним… Я и он – разные люди…
В то же время именно Слава Игумнов оказался моим спасителем и лучшим психотерапевтом в той безвыходной ситуации. Когда кошмары слишком подробной, но бессмысленной памяти стали сводить меня с ума, он посоветовал направить их в русло текста. Щедро подарил дорогой и удобный ноутбук и купил мне и Тамаре месячный круиз на океанском теплоходе в ВИП-каюте. Из плавания я вернулся посвежевший и с почти готовым романом. Слава напечатал его, опять-таки из щедрости. Роман не только к моему, но и к его удивлению, что называется, пошел. Я приобрел славу «нового Пруста» и чуть ли не «нового Толстого». С тех пор и до недавнего времени мои книги были нарасхват. На них утвердилась настоящая мода среди ценителей интеллектуальной литературы (а кто из серьезных любителей чтения не считает себя ценителем?), их стали переводить на иностранные языки, за мной гонялись элитные режиссеры, в том числе и зарубежные. Мои завистники стали всерьез шептаться, что кто-то где-то как-то лоббирует мою кандидатуру на Нобелевскую премию…
Но не все коту масленица. Перенаправленная в русло романов, моя память вдруг объявила бессрочную забастовку. Она больше не терзает меня подробными деталями, если не считать постоянно повторяющегося сна про горы и пастуший балаган.
Память будто заснула. И это в скором времени грозит мне серьезными убытками, потому что слухи о том, что Иноземцев исписался, греют души моих завистников в отличии от слухов о Нобелевской премии, а в моем случае мнение узких кругов имеет отнюдь не узкое значение.
За последний год я не мог выдавить из себя ни строчки. И потому не тороплюсь с публикацией последнего романа и даже вступил в негласный сговор со своим редактором, чтобы это любым способом отложить.
И врача я поменял. Не хочу нормальной памяти. Хочу обратно, в свою болезнь…
Мефистофель
Этого врача мне порекомендовали год назад, и я в общем им доволен. Молодой, продвинутый, стажировался в Париже в Сальпетриер, потом в Вене, так что с Шарко и Фрейдом на дружеской ноге. И у него свой метод лечения болезни.
Мой психотерапевт снимает квартиру в Москва- Сити. Роскошный пентхаус в «Империя Тауэр» с окнами до пола и прекрасным видом на Раушскую набережную Москва-реки и первую московскую ГЭС. Мне нравится этот вид. Мне нравится соседство советской старины и новобуржуазного хай-тека. Когда- то ГЭС-1, придуманная Иваном Жолтовским в виде корабля, тоже была хай-теком, а теперь старушка дымит своими трубами напротив демонического Сити. Иногда я жалею, что не снял квартиру здесь, но сейчас обезьянничать уже не хочу.
Мой психотерапевт с изящной бородкой и еврейско-арабским лицом очень похож на Мефистофеля, но такого, который отказался от вредных привычек и вселенской скуки, исправно ходит в тренажерный зал и барбершоп, правильно питается, ведет регулярную половую жизнь и не заморачивает себе голову лишними проблемами.
Он три года назад вернулся из Вены в Москву, но, когда я смотрю на него, мне кажется, что никуда он не возвращался, так и продолжает жить в Европе, а в квартире своей, где он принимает пациентов, возникает прямо из воздуха и только на время приема. Он говорит без малейшего акцента, но тембр голоса у него совершенно не наш, не российский, как и манеры. В них совсем нет той жестковатости, которая присуща нашим людям. В Москве он быстро приобрел бешеную популярность. Я думаю, он добился ее тем, что умеет обращать недостатки своих клиентов в их главные достоинства. Поэтому к нему стоит очередь из людей искусства, шоу-бизнеса и толстосумов с проблемными женами и любовницами.
Признаюсь, мне он тоже нравится.
Сегодня приехал к нему на прием.
Обсуждаем мой перфекционизм. Странная болезнь… Она доставляет мне хотя и смешные, но слишком навязчивые проблемы. Например, я рассказываю Мефистофелю, что когда я пишу тексты на компьютере, то стараюсь, чтобы все висячие строки в абзацах были одной длины. То есть их последние буквы и знаки препинания (точки, вопросы, многоточия) должны находиться строго друг над другом. Я понимаю, что это бессмысленно – даже с точки зрения конечной красоты текста, потому что в верстке все это пропадет, – но почему-то мне это необходимо. Если этого нет, собственный текст кажется мне дико неряшливым. Понимаю, что насилую текст по смыслу и порчу, заставляя абзацы выстраиваться в одну вертикальную шеренгу, но не могу ничего с собой поделать… Идиотизм!
– А если бы вы писали стихи? – задает Мефистофель правильный вопрос.
– Это абсолютно невозможно, – отвечаю я.
– Невозможно – почему?
– Вот по той же самой причине. В стихах ведь все строчки висячие. Я бы просто с ума сошел.
Другой врач сказал бы мне, что с ума я в принципе уже сошел и мне нужно лечиться. Но не Мефистофель. Он и эту особенность моей психики поворачивает в мою пользу.
– Перфекционизм – это стремление к идеалу, – говорит он. – Вы, как личность творческая, подвержены этому в большей степени, чем люди без творческой жилки. Это вам сильно мешает писать?
– Мягко говоря, да.
– При этом, – говорит он, – вы прославились как один из самых изощренных стилистов.
Больше он может ничего не говорить. Мы с ним понимаем друг друга, как два закадычных приятеля. Если мой перфекционизм мешает мне писать, но при этом я прославился как изощренный стилист, то не разумно ли предположить, что второе обстоятельство просто вытекает из первого? То, что мешает, на самом деле помогает. Свой гонорар сегодня он уже заработал.
Потом мы говорим о моем сне. Это наша любимая тема. Мефистофель объясняет, что череп в балагане не несет в себе никакой угрозы.
– Это не страх смерти, как вы, вероятно, думаете, – говорит он. – Скорее тут более интересная цепочка ассоциаций, в вашем вкусе. Древние, как вечность, горы… Голые скалы… Череп… Словом, вы меня понимаете…
О да, маэстро!
– Куда интереснее точка на белом снегу. Точкой являетесь вы сами. Вы ведь из тех людей, которые видят не стакан, а трещину в стакане, я правильно говорю?
– Да, – отвечаю я.
– Хорошо! Итак, трещина в стакане, инородное вкрапление в фарфоровой чашке или тарелке… Это вас терзает?
– Возможно.
– Вот! А в данном случае таким же нарушением идеала оказываетесь вы сами, причем в собственных глазах. Это очень интересно! И одновременно вы хотите подняться на перевал, но не можете этого сделать, и это вас тоже мучает. Перевал, на который вы не можете подняться, – это все тот же недосягаемый для вас идеал, а если говорить проще, незавершенное действие. И вот это чувство незавершенности и одновременно постоянно нарушаемого идеала возвращается к вам во сне снова и снова, что не менее интересно. Но если суммировать все сказанное, не окажется ли так, что вы просто всегда недовольны самим собой? Это мешает вам быть счастливым, но хотите ли вы счастья? Этимологически «счастье» – значит «часть». А вас разве устроит часть? С вашим- то стремлением к совершенству! Таким образом, мы имеем замкнутый круг. Недовольство самим собой мешает вам счастливо жить, но при этом вы не согласитесь ни с каким компромиссом, ни с какой частью. Так не разумнее ли понимать это противоречие не как проблему, а как творческий стимул, который, возможно, и есть ваше счастье, вы не находите?
