Шагинян была очень старенькая, почти совсем глухая, со скрученным позвоночником, и когда однажды она не вышла на завтрак, а потом и на обед, сердобольные писатели заволновались. Сначала они посовещались внизу в фойе, потом собрались делегацией и поднялись к ней на этаж. Около ее номера снова посовещались, потом кто-то робко стукнул в дверь, но поэтесса не отзывалась. Стали колотить, потом дубасить. Тишина. Взволновались еще больше. Приняли коллективное решение ломать дверь. Классики были в теле, дверь выломали и увидели работающую за столом писательницу Шагинян. Рядом с телефоном лежал выключенный слуховой аппарат, а без него она не слышала ни звука. Она подняла на раздухаренных мужиков глаза и едко процедила:
– Думали, я сдохла? Даже и не надейтесь! Моя прекрасная комната никому из вас не достанется! Вон отсюда!
Девушка была с характером!
Мы с бабушкой жили обычно в коттеджах, а мама с папой селились в главном корпусе. Там тоже была своя иерархия – чем ниже писателя селят, тем меньше он значит! Самых важных персон размещали на престижном девятом этаже, там и ремонт был посвежее, и обстановка побогаче, а уж про вид на бесконечный пляж и море я и не говорю. Отец там стал жить, только когда стал секретарем Союза писателей.
Он всегда очень много работал в Дубултах. Ехал не на отдых, как почти все, а на работу. И распорядок дня у него был рабочий, а совсем не отдыхательный. В 9-10 начинался завтрак в большом, дальнем зале со стеклянными стенами, сидишь, словно в аквариуме, а вокруг вкушают и чавкают столпы советской литературы. На завтрак обычно давали местный вкуснейший творог или сырники и снова кефир, сыр с тмином, нарезанный волнистыми треугольничками, и карбонат. Кофе с молоком, чай из титана. И листочек с меню, который надо было заполнить на следующий день.
Обед начинался в 2. Меню, особенно суповое, было, на мой взгляд, так себе, видимо, из-за того, что для первых блюд использовались не слишком привычные для меня продукты, с мелкими курьими внутренностями, например, всякими плавающими сердечками и нарезанными в лапшу жесткими желудками, или же травяные, забеленные не то мукой, не то простоквашей, с постоянными щавелями, крапивами и другой местной зеленью, с манкой и самый ужасный ужас – компот в суповой тарелке с рисом, так называемый суп из сухофруктов.
Но был суп, которого мы всегда ждали, и это был, не поверите, морковный суп-пюре. Мама на кухне узнала рецепт, и мы с тех самых юрмальских пор начали его готовить дома, радуя себя и гостей. Слушайте.
Все просто и очень вкусно! Рубим до неузнаваемости луковку и кусочек имбиря, припускаем на растительном масле, кидаем туда нарезанную кружочками морковку, много, а через 3 минутки заливаем водой или курбульоном, кому как нравится, и варим на тихом огне полчаса. Потом блендером его, блендером, до пюре, ну и заключительный аккорд – немного апельсинового сока, соли-перца, сливок и корицы. Ну и снова на огонь на 5 минут! А в тарелку потом накидать сыра овечьего и зернышек граната! И едим за обе щеки! Сыра и зернышек граната в том юрмальском супе, конечно, не было, он был голый, но голый был не слишком привлекательный, чего-то ему не хватало, и сейчас я кидаю в него то, что есть под рукой – хоть жареные тыквенные семечки, хоть гранат, хоть какой-нибудь красивый листик, хоть сухарики, для более эффектной подачи.
И как подадите, никому не говорите, что это морковный суп, ведь вареную морковь не любит никто! А этот, скажите, не морковный, этот – сверхъестественный!
После обеда папа недолго сидел в зале перед столовой, читал газеты и обсуждал новости с друзьями, а потом снова работа, и почти до ужина. Иногда оставалось время полежать на пляже и окунуться в холодную балтийскую воду. И так всегда, на следующий год и на следующий – все то же самое: завтрак, работа, обед, работа, ужин, работа, сон. Иногда друзья, иногда пляж, иногда поездки в Ригу. Много сигарет и стихов. И мы с мамой и бабушкой, сидящие и слушающие новоиспеченные стихи.
Писательских детей в Дубултах всегда было достаточно, мы приезжали из года в год, дружили и очень ждали летних встреч и расслабления после ненавистной школы. Всей командой ходили в новый бар в гостинице «Юрмала», куда швейцар пускал только за мзду, а там с нескрываемым удовольствием пили невиданные в Москве коктейли: «Розовый слоненок», «Золотая карета», «Русская красавица» – все с сахарным краем бокала, и ненавистный, но выпитый на спор «Монах в пустыне» – в маленькой рюмке на самом дне немного Рижского бальзама, сверху тихонечко опускается сырой осторожный желток, по-видимому, сам монах, и по ложечке на него аккуратненько заливается водка. Гадость. Но, видимо, полезная. А на закуску там можно было заказать… не поверите… ПИЦЦУ! Просто это была первая пицца, которую я когда-либо ела в ресторане – домашние не в счет. Маленькая, величиной с блюдце, на толстом пышном слое теста с местным латвийским сыром, чуть ли не с тмином, кружочком помидора на томатной пасте и почти прозрачной кругляшки порезанной черной оливки. Всё было, конечно, неправильно, пиццей это никак нельзя было назвать, скорей, горячим бутербродом, но вкус этого толстого куска теста с помидором запомнился на всю жизнь и оказался совершенно неповторимым!
А еще каждый привозил с собой из дома на отдых что-то своё вкусное, долгоиграющее. Кто-то домашние неразгрызаемые ванильные сухари, кто-то тонну семечек, кто-то бабушкино варенье или, например, пованивающую прекрасным астраханскую лоснящуюся воблу. А я, что неизменно и ежегодно привозила я? Правильно! Десять банок вареной сгущенки!
Вареная сгущенка. Вы любите вареную сгущенку? Вы любите вареную сгущёнку, как люблю её я?
То есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому способна только пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений вязкого и калорийного? Или, лучше сказать, вы можете не любить вареную сгущенку больше всего на свете, кроме блага и истины? Является ли она постоянным возбудителем ваших чувств? Способная во всякое время, при любых обстоятельствах волновать, возбуждать их, как вздымает ураган песчаные метели в безбрежных степях Аравии?
Вареная сгущенка – это апофеоз, это подлинный апофеоз кулинарного искусства, при пробе которого вы мгновенно отделяетесь от земли, забываете о житейских отношениях, здесь ваше холодное я исчезает, растворяется в пламенном эфире любви. Если вас мучит мысль о трудном подвиге вашей жизни и о слабости ваших сил, здесь вы её забудете. Если когда-нибудь ваша душа жаждала любви и упоения, с вареной сгущенкой эта жажда вспыхнет в вас с новой неукротимой силой. Если когда-нибудь в ваших мечтах мелькал пленительный образ, забытый теперь вами, забытый как мечта несбыточная, при виде жестянки с воткнутой в вареную сгущенку ложкой этот образ явится вновь, и вы увидите его глаза, устремлённые на вас с тоской и любовью…
Жрите, жрите вареную сгущенку, живите и умрите в ней, обмазавшись с ног до головы, если можете!..
Так написали мы с Белинским. Он – о театре, я – о вареной сгущенке.
Извините.
Часами мы гуляли в Юрмале по пляжу, километрами, доходили до каких-то ручьев, сбегающих с дюн в море, и совершенно заброшенных, необжитых уголков, ходили пешком из Дубулт в самый известный ресторан-кабаре, выходящий полукругом прямо на пляж – «Юрас перле» назывался, морская жемчужина, которая давно уже отжила свое и однажды сгорела. На ночные шоу мне уже ходить было можно, по возрасту пропускали, и в этом кабаре мы в те годы наблюдали смешную, молодую и тогда еще совсем не знаменитую Лайму Вайкуле. Почему-то запомнила ее в костюме мухоморчика – она танцевала летку-енку, выпрыгивая из-за кулис с кучкой других женских мухоморчиков и пела какую-то грибную песню. А была еще как-то раз в одно из тех лет премьера отцовской песни, и Лайма разом из ядовитого гриба превратилась в человека:
